очень нудно 
80 
Когда по прошествии времени кто-нибудь полюбопытствует, каковы манеры были у Рикардо Рейса — не дул ли он, избави Бог, на ложку, не слишком ли звучно прихлебывал, не перекладывал ли из руки в руку вилку и нож, не забывал ли промокнуть губы салфеткой, прежде чем поднести ко рту стакан, не чересчур ли откровенно орудовал зубочисткой, не расстегивал ли жилет по окончании трапезы, не с чрезмерной ли дотошностью проверял поданный ему счет, галисийско-португальские официанты скажут, скорей всего, что никогда не обращали на это особенного внимания: Знаете, ваша милость, со временем перестаешь уж как-то смотреть, кто как ест, как приучили, так и ест, но запомнилось разве что, что сеньор доктор был человек культурный, войдет, сядет, поздоровается, сделает заказ, а потом его вроде бы уж и не замечаешь, словно его и нет. Всегда один? Всегда, но была у него такая вроде бы особенность, что ли. Какая же? Захочешь, бывало, убрать, как полагается, второй прибор со стола а он попросит оставить, ему, дескать, так больше нравится, а однажды — как раз я его тогда обслуживал — случай вышел. Какой случай? Я наливал ему вино и машинально наполнил два бокала — ему и тому, кого не было за столом, не знаю, понятно ли я объясняю? Понятно, понятно, и что же было дальше? А он сказал, чтобы я так и оставил, и с того дня всегда перед ним стоял полный бокал и после обеда он залпом его выпивал — закроет глаза и выпьет одним духом. Странно. Я вам так скажу, сударь, мы, услужающие, много странного видим. И что же — в других ресторанах он вел себя так же? Чего не знаю, того не знаю, могу только догадываться. А вы не помните, никогда не приходил с ним какой-нибудь приятель или знакомый, пусть даже они обедали за соседним столом? Нет, никогда, он словно бы только что приехал из заграницы, в точности как я, когда перебрался сюда из Шункейры-де-Амбиа, не знаю, понятно ли объясняю? Понятно, понятно, каждый из нас через это прошел. Не угодно ли вам еще чего-нибудь, а то мне надо обслужить вон того посетителя за угловым столиком. Да-да, конечно, идите, спасибо за исчерпывающие сведения. Рикардо Рейс допил остывший кофе и спросил счет. В ожидании обеими руками взял второй бокал, наполненный почти доверху, поднял его на уровень глаз, словно пил за чье-то здоровье, и, опустив веки, медленно осушил. Расплатился, не проверяя счет, оставил чаевые — не слишком щедро, не слишком скупо, а ровно столько, сколько должен оставлять постоянный клиент — попрощался и вышел. Заметили, сударь, и вот так — каждый раз. Остановясь у дверей, Рикардо Рейс в нерешительности оглядывается по сторонам: небо хмуро, воздух влажен, но тучи, хоть и низко нависли, дождя не сулят. Неизменно в эту минуту просыпаются в нем воспоминания об отеле «Браганса»: вот он отобедал, сказал: До завтра, Рамон, и сел в гостиной на диван, спиной к зеркалу, и сейчас появится управляющий Сальвадор, осведомляясь, не угодно ли еще кофе, рюмку фруктовой или иного напитка, способствующего пищеварению, наш фирменный ликер, сеньор доктор, а он откажется, он почти никогда не пьет, и прогудит майский жук под лестницей, а паж поднимет фонарь повыше, освещая входящего — это Марсенда, сильно запоздал сегодня поезд из Коимбры. Приближается трамвай со светящейся надписью «Эстрела», как удачно он вышел, прямо к остановке, и вагоновожатый увидел на тротуаре этого господина, он хоть и не подает никаких знаков, но для вагоновожатого с опытом совершенно ясно, что ждет трамвая. Рикардо Рейс поднялся в полупустой в этот час вагон, сел, кондуктор позвонил в звоночек, это долгий маршрут: вверх по Проспекту Свободы, потом по улице Алешандре Эркулано, пересечет Площадь Бразилии, снова вверх по Тутовой улице, по улице Сильвы Карвальо, это уже квартал Кампо де Оурике, по улице Феррейры Боржеса, там свернет, и на углу улицы Домингоса Секейры Рикардо Рейс выйдет из трамвая, а уж одиннадцатый час, народу на улице мало, и редко где светится окно: ну, это как водится, жильцы — в задних комнатах, женщины на кухне домывают посуду, детей уже уложили, мужчины зевают над газетой или пытаются сквозь треск и вой статических разрядов поймать «Радио Севильи», ни для чего, просто так, а скорей всего потому, что ни разу не смогли туда съездить. Рикардо Рейс шествует по улице Сараивы де Карвальо в сторону кладбища, и чем ближе к нему, тем реже встречаются прохожие, он еще далеко от цели, а уж идет совсем один, скрывается в темноте между фонарями и вновь оказывается на желтоватом свету, а впереди из тьмы доносится звон ключей — ночной сторож начал свой обход. Рикардо Рейс пересекает обширный пустырь перед запертыми кладбищенскими воротами. Сторож смотрит на него издали и продолжает путь, решив, что у бедняги, наверно, умер кто-нибудь из близких — жена или сын, вот он и пришел сюда в такую пору выплакать свое горе. А, может быть, матушка, вполне может статься: есть у матерей такое свойство — помирать, старенькая уже, наверно, была, не дождалась сыночка, не повидалась перед смертью: Где же он? — подумала и закрыла глаза навеки, теперь им с сыном суждена вечная разлука, нечасто бывает, чтобы должностное лицо, несущее ответственность за порядок на улицах, было столь склонно к сентиментальным размышлениям, этот сторож и родную-то мать не вспоминает — подобное часто случается: жалеем других, а не себя. Рикардо Рейс подходит к решетке, прикасается к прутьям, а изнутри доносится чуть слышный вздох: это ветер прошумел в ветвях кипарисов, бедные деревья, у них и листьев-то в сущности нет, но нет, все это — обман чувств, услышанный нами шум — это всего лишь дыхание тех, кто спит в высоких домах и в приземистых домиках по эту стороны кладбищенской стены, это всего лишь обрывок музыкальной фразы, дуновение речи, это слова, произнесенные женщиной: Я устала, пойду лягу, и опять же нет, эти слова, пусть и не все, произносит Рикардо Рейс: Я устал, и он просовывает руку сквозь прутья ограды, но ничья рука не протягивается навстречу, не пожимает его, до чего дошли здешние обитатели, руки поднять не в силах.
80 
