87 
Рикардо Рейс вернулся в кабинет, отдернул штору. Марсенда еще не успела спуститься по лестнице. Площадь уже окутывали предвечерние сумерки. Голуби спрятались на верхних ветвях вязов, притаились там, не издавая ни звука, словно были они не голубями, а призраками тех голубей, что когда-то, давным-давно устраивались на ночлег в кроне этих самых вязов или на развалинах, стоявших когда-то на этом месте до того, как убрали их, чтобы появилась здесь площадь, а на площади — памятник. Марсенда пересекает площадь по направлению к Розмариновой улице, оборачивается взглянуть, сидит ли еще голубь на руке Камоэнса, и меж белых ветвей цветущей липы различает за переплетом оконной рамы белую фигуру, если бы кто-нибудь видел это, нипочем бы не понял, не поняла бы даже Карлота, которая, притаившись под лестницей, ждала, не вернется ли пациентка в консультацию, чтобы, не подумайте чего дурного, поговорить с доктором без посторонних, но Марсенда даже не вспомнила об этом, а Рикардо Рейс не успел спросить себя, не потому ли задержался он у себя в кабинете.
* * *
Через несколько дней пришло письмо — в конверте того же блекло-лилового цвета, с таким же черным штемпелем поверх марки, подписанное тем же угловатым почерком, и мы-то с вами знаем, что угловатость его проистекает от невозможности придержать другой рукой листок писчей бумаги, и, в точности как в прошлый раз, долго медлил Рикардо Рейс, прежде чем вскрыть, и глядел таким же потухшим взглядом на строки, оказавшиеся в точности теми же: С моей стороны было полным безрассудством и я никогда впредь не совершу такого опрометчивого мы больше никогда с вами не но поверьте навсегда останетесь в моей сколько бы лет жизни ни было мне отпущено ах если бы все сложилось иначе если бы я была старше если бы можно было вылечить да ныне я лишилась последних и доктор наконец признался что не видит средств что и воздушные ванны и гальванизация и массаж все это пустая я ждала чего-то подобного и даже не смогла заплакать и жалею не столько сколько свою руку относясь к ней как к младенцу которому никогда не суждено будет покинуть колыбельку и глажу ее как нечто мне не принадлежащее подобранную на улице собачонку бедная бедная что с нею без меня прощайте друг мой отец по-прежнему на паломничестве в Фатиму и я отправлюсь туда чтобы доставить ему если ему ›то необходимо чтобы жить в ладу со своей совестью пусть думает что такова Божья а против нее ничего сделать нельзя и даже пытаться поступить наперекор ей друг мой я не прошу вас забыть меня напротив чтобы вы помнили и вспоминали меня как можно чаще но не пишите мне я никогда больше на почту к окошку «Корреспонденция до востребования» а теперь кончаю завершаю, я все сказала. Марсенда пишет совсем не так, она неукоснительно выполняет все требования синтаксиса и расставляет запятые, как положено, но не забудьте, что письмо читается глазами Рикардо Рейса, а они прыгают со строчки на строчку в поисках самого главного, пренебрегая соединительной тканью, одним или двумя восклицательными знаками, сколькими-то там красноречивыми умолчаниями, и даже перечтя письмо во второй, а потом и в третий раз, не вычитал он там ничего такого, что укрылось бы от его внимания при первом чтении, ибо сразу понял все, как все сказала Марсенда. Человек получает запечатанный конверт при выходе в открытое море и распечатывает его посреди океана — небо да вода, да доски палубы, на которой он стоит, да то, что написано в письме — и отныне не будет больше ни тихой гавани, где можно переждать непогоду, ни неведомых материков, которые предстоит открыть, ни судьбы иной, чем у Летучего Голландца, и предстоит ему лишь плавать по волнам, убирать и ставить паруса, откачивать воду в трюме, заводить пластыри и штопать обшивку, драить медяшку, ждать. Он подходит к окну, все еще не выпуская письма из рук, видит гиганта Адамастора, двоих стариков, притулившихся под его сенью, и вопрошает самого себя — а не комедию ли он тут ломает, разыгрывая перед самим собой некое действо, и в самом ли деле он поверил хоть раз, будто любит Марсенду, и в самой сокровенной глубине души вправду хотел жениться на ней, а если и хотел, то для чего, и не было ли все это тривиальным следствием одиночества, всего лишь чистейшей потребностью верить, что и в его жизни возможно что-то хорошее — любовь, например, счастье, о котором постоянно толкуют несчастные, и возможны ли любовь и счастье для этого Рикардо Рейса, для того Фернандо Пессоа, не будь он покойником. Да, спору нет, Марсенда существует, это письмо написано ею, но кто она такая, эта Марсенда, и что общего между той безымянной барышней, которую увидел он когда-то в ресторане отеля «Браганса», и той, ради чьего имени и личности собрались потом мысли, чувства, слова, подуманные, ощущаемые, произносимые Рикардо Рейсом, сошедшиеся в точке, именуемой Марсенда, так кто же она такая, кем стала сегодня, не пенным ли буруном вскипает за кормой корабля и так быстро исчезает вдали? Рикардо Рейс еще раз перечитывает письмо — концовку, где содержится просьба не писать больше, и говорит себе, что просьбу эту не уважит, что ответит на это письмо, что напишет и выскажет, а что — пока неизвестно, видно будет, а если она исполнит свое обещание и никогда больше не пойдет на почту, пусть лежит письмо, пока не востребуют его: не в том дело, чтобы его прочли, а в том, чтобы написали. Но сейчас же вспомнил, что доктор Сампайо, как подобает нотариусу, — человек в Коимбре заметный, а поскольку на почтах, как признано повсеместно и широко известно, во множестве водятся исполнительные и добросовестные служащие, то совсем не исключена возможность, пусть и не слишком реальная, что тайное письмецо в конце концов окажется на городской квартире или — еще того хуже — в конторе и вызовет большой скандал. Нет, он не станет писать. А если бы написал — вложил бы в это письмо все, что еще не успел высказать, и не столько с надеждой изменить ход событий, сколько с намерением внятно и ясно дать понять: события эти таковы и столько их, что даже если высказать о них все, ход их не изменится. Но ему, по крайней мере, хотелось бы, чтобы Марсенда знала, что доктор Рикардо Рейс, тот самый, кто целовал ее и предлагал руку и сердце, — поэт, а не заурядный врач-терапевт, лишь временно подвизающийся на ниве кардиологии и фтизиатрии, что, впрочем, получается у него, несмотря на отсутствие должной научной базы, совсем недурно, если судить по тому, что после его прихода на вышеуказанную стезю уровень смертности от болезней сердца и легких не взлетел до небес. Он представляет себе, как была бы поражена и восхищена Марсенда, если бы в свое время он сказал ей: Знаете, Марсенда, а ведь я — поэт, сказал бы этак непринужденно, тоном человека, не придающего данному обстоятельству особого значения, а она, разумеется, оценила бы его скромность, со всем романтическим пылом захотела бы узнать подробности и посмотрела бы на него нежно и кротко: Этот почти пятидесятилетний мужчина, который любит меня — поэт, вот счастье-то, вот повезло мне, теперь-то я понимаю, совсем другое дело, когда тебя любит поэт, я попрошу его почитать мне сочиненные им стихи, а иные, быть может, он мне и посвятит, поэтам это свойственно, их хлебом не корми, дай посвятить что-нибудь. И тогда Рикардо Рейс, дабы не вызвать вполне вероятной ревности, объяснит, что женщины, о которых услышит Марсенда, — суть не реальные женщины, но лирические абстракции, предлоги, измышленные собеседницы, если, конечно, заслуживают звания собеседниц те, кто не наделен правом голоса и даром речи, ведь к музам обращаются не с просьбой говорить, а всего лишь быть, а Неера, Лидия, Хлоя — всего лишь совпадение, я столько лет писал стихи некоей Лидии, неведомой и бестелесной, и вот, вообразите, в одном отеле встретил горничную, которую звали так же, нет-нет, совпали только имена, во всем прочем они не схожи нисколько. Рикардо Рейс объясняет снова и снова, но не потому что материя — такая уж тонкая и сложная, а потому что боится сделать следующий шаг: какое стихотворение выбрать, что скажет Марсенда по окончании чтения, какое выражение появится на ее лице, быть может, она попросит разрешения прочесть глазами то, что было выслушано, прочтет и перечтет, по глазам ее будет видно, что поняла, и, быть может, ей помогло понять воспоминание о его словах, прозвучавших тогда, в консультации, когда в последний раз мы были вместе: Я — человек, который сидит на берегу и смотрит, как струятся ее воды, и, может быть, надеется увидеть, как поток несет его самого, хотя, разумеется, между поэзией и прозой существуют определенные различия, и оттого, должно быть, я это все поняла так хорошо и с первого раза, а сейчас начинаю понимать так скверно. Рикардо Рейс осведомляется: Понравилось? — а она отвечает: Ах, очень понравилось, и не существует в природе отзыва более благоприятного и мнения более лестного, но ведь поэты — такие привереды: на них не угодишь, этому вот сказали даже больше, чем он заслуживал, сам Господь захотел бы, чтобы подобным образом оценили сотворенный им мир, а взгляд его делается меланхоличен, он вздыхает, словно Адамастор, который не в силах вырваться из мраморного плена, где держат его обман и разочарование, превратившие плоть и кость его в утес, обратившие язык его в камень: Почему вы стали так молчаливы? — спрашивает Марсенда, а он не отвечает.
87 
