20 
Я заказал еще порцию выпивки, на этот раз медленно ее потягивая, потом затянулся сигарой. Я пристально вглядывался в фотографии, пытаясь проникнуть в их тайну простым напряжением глазных яблок. Ничего. Манящие и запретные, но кто из живущих помнит, что осталось от Земли, и кто, черт возьми, когда-нибудь видел звезду? Несмотря на свой возраст, я все-таки чувствовал себя в чем-то повинным и мне было неловко, что я сижу здесь, уставившись на изображения того места, откуда мы пришли, и его галактической декорации. Однако, я все же не испытывал похотливых вожделений.
Мне показалось, что я слышу шум, но все эти перегородки и меблировки не позволяли определить его направление. Вряд ли это имеет особое значение, подумалось мне. Если бы кто-нибудь сидел в нескольких футах от меня, то ни один из нас не ведал бы о присутствии другого. Хотя я предпочитал реальность, мне казалось, что с меня хватит и иллюзии одиночества. Я еще не был готов встать и отправиться дальше.
Я прислушался к тиканью часов в их стеклянном футляре. Мне нравился этот закуток. Мне следовало отметить его координаты, чтобы я смог вернуться сюда. Я…
Я услышал шум, на этот раз не вызвавший сомнений и громче. Кто-то налетел на какой-то предмет меблировки. Но теперь донесся и другой звук: мягкое механическое жужжание. Ну и хорошо. Это означало, что, вероятно, работает автоматический уборщик и, в таком случае, он обойдет занятый участок.
Я сделал еще глоток и вяло улыбнулся, снимая руку с фотографий. Я машинально прикрыл их, когда понял, что кто-то направляется в эту сторону.
Через несколько секунд я снова услышал его совсем отчетливо, очень близко. Потом он появился из-за угла в дальнем конце комнаты. Это был старик в движущемся кресле, прошедший передо мной сквозь Проход 2. Он кивнул мне и улыбнулся.
— Привет, — сказал он, плавно приближаясь. — Моя фамилия Блэк. Я видел вас на станции тоннеля — Амбулатория, Крыло 3.
Я кивнул.
— Я вас тоже заметил.
Остановившись перед столиком, он хихикнул.
— Когда я заметил, как вы сходите с дорожки, я решил, что вы остановились здесь, чтобы выпить.
Он глянул на мой стакан.
— Я не видел вас на дорожке.
— Я был довольно далеко впереди вас. Как бы там ни было, я оказался в затруднительном положении и мне подумалось, что, может быть, вы соблаговолите помочь мне.
— А что такое?
— Я бы хотел купить себе выпивку.
— Давайте. Заказник внизу.
Он покачал головой.
— Вы не понимаете. Я не могу этого сделать. То есть, непосредственным образом.
— Что вы хотите этим сказать?
— Указания врача. Мой счет контролируется. Если я засуну свое удостоверение в эту машину и закажу спиртное, Центральная распорядится не продавать его мне, проведя автоматическую проверку моего кредита.
— Понимаю.
— Но я не разорен. Я хочу сказать, у меня есть наличные. Но для этой штуки наличные не годятся. И вот что у меня было на уме: если я найду кого-нибудь, кто купит мне выпивку по своему удостоверению, я расплачусь с ним наличными — черт! Я бы даже и ему купил тоже, и не останется никаких следов того, что я это сделал.
— Не знаю, — сказал я. — Если ваш врач не хочет, чтобы вы пили, мне не хотелось брать на себя ответственность за то, что не может принести вам ничего хорошего.
Он кивнул.
— О, доктор прав, — сказал он. — Едва ли я хорошо выгляжу. Достаточно посмотреть на меня и вам все станет ясно. Печально быть в моем положении. Они поддерживают во мне жизнь, но мне затруднительно назвать это жизнью. И некоторое физическое недомогание завтра — это не слишком высокая плата за порцию неразбавленного виски. Я от этого не помру. — Он пожал плечами. — Но даже если и так, это не будет иметь значения ни для кого. Что скажете?
Я кивнул.
— Это не преступление, — сказал я, — и только вы можете по-настоящему судить о том что для вас важнее.
Я вставил свое удостоверение в отверстие.
— Закажите двойную, — сказал он.
Я заказал и передал ему выпивку, он сделал большой, неторопливый глоток, вздохнул. Потом он поставил стакан, порылся в кармане куртки и вытащил пачку сигарет.
— И этого мне тоже нельзя, — сказал он, прикуривая.
Около минуты мы сидели в молчании, предаваясь, по-видимому, своим личным ощущениям. Как ни странно, я не испытывал раздражения этим нарушением своего одиночества, за которым я так далеко забрался. Мне было жаль старика, конечно, одинокого в этом мире, ждущего смерти, вынужденного находить предлоги, чтобы вырываться из какого-нибудь приютившего его пансионата и выпрашивать случайную выпивку, одно из немногих оставшихся у него удовольствий. Но это было больше, чем сочувствие. В его покрытом глубокими морщинами лице чувствовалось воодушевление дерзость, сила. Его темные глаза были ясными, не тряслись его руки, покрытые пигментными пятнами. В нем было что-то успокаивающее, почти близкое. Я был убежден, что никогда раньше не встречал этого человека, но наша встреча здесь и при таких обстоятельствах вызывала во мне странное, иррациональное ощущение, что она заранее подготовлена.
20 
