очень нудно 
40 
Я опустился на мятые купюры.
— Угу, — сказал я. — Поди сюда.
«Фиаско» нужен капитальный ремонт. Селине — совместный банковский счет. Алек Ллуэллин должен мне денег. И Барри Сам должен мне денег. Надо бы поскорее опять съездить в Америку и заработать побольше.
Я пригласил Дорис Артур на ленч. Она простила меня за то, что приставал к ней. Настолько убедительно простила за то, что приставал к ней, что я попробовал опять. На этот раз дело было не в бухле, а в самой бабенке. Покушав, мы обсудили наши наметки, в ее номере. Вообще-то, в голове у меня четко сидят шесть больших сцен, которые я знаю как снять, и задача Дорис — придумать ненавязчивые переходы между ними.
— Знаете что? — сказала она, выскользнув из-под меня и деловито отсоединив мои клешни от своих бедер. — Вы снова вдохновили меня на борьбу. Я-то думала, мы почти победили, но, оказывается, еще пахать и пахать.
Благодаря Селине, второе приставание не имело таких кошмарных последствий, как первое. Но все равно дело было плохо — опять же благодаря Селине. Селина— она... И, кстати, я пропустил стаканчик-другой с моим осветителем, Кевином Скьюзом, и с ассистентом, Десом Блакаддером. Филдинг говорит, чтобы я немедленно сажал их на зарплату, и что съемки начинаем осенью. Но на студиях сейчас мертвый сезон, так что месяцок потерпят, никуда не денутся.
Но вытерплю ли я? Куда, спрашивается, подевалась вся погода? Куда? В апреле пожалуйста— цветочный буран, солнечные стрелы, стремительные пятнистые облака. В мае — зябкий свет, на небе сплошь единство и борьба противоположностей. И вот июнь, лето, грязный мелкий дождик, словно выплеск из-под колес на шоссе, и не небо, а черт знает что, совершенно черт-те что. Летом Лондон — как старик с дурным запахом изо рта. Если прислушаться, можно различить усталый всхлип, бульканье мокроты. Уродский Лондон. Даже само слово это сопряжено с тяжелым стрессом.
Иногда, идя по улице, я сражаюсь с погодой. Вызываю на поединок всю небесную канцелярию, показываю им, где раки зимуют. Молочу воздух руками и ногами, зверски скалюсь. На меня оборачиваются, иногда смеются, но мне наплевать. Со своим пузом, я делаю каратистские прыжки, выбрасываю смертоносный кулак, метя как можно выше. И при этом рот на замке не держу, отнюдь. Они думают, что я спятил, ну а мне наплевать. Просто мне это уже осточертело. Осточертело, что погода не-бей-лежачего. Кто-то ведь должен принять меры, и если не я, то кто же.
Последнее время Селина Стрит не дает мне покоя — вынь да положь ей совместный банковский счет. Своего счета у нее нет, и вот— приспичило. И денег нет, а хочется. Когда-то у нее был счет; сердце разрывается, когда видишь, какими смехотворными суммами она оперировала, — 2 фунта 43 пенса, 1 фунт 71 пенс, 5 фунтов. Но счет все равно закрыли, ей так и не удалось туда ничего положить. Селина утверждает, что совместный счет необходим ей для ощущения собственного достоинства, самоуважения. Я возражал, мол, ее самоуважение и собственное достоинство и так неплохо поживают, при нынешней системе премиальных выплат и материального стимулирования. На мой взгляд, если девица на нуле, то у нее есть два способа самоутвердиться — либо метать все время заводки, либо постоянно строить козью морду, пока ты не капитулируешь. (Уйти они не могут — без гроша-то в кармане.) Метать заводки не в ее стиле — Селина прекрасно знает, что сразу схлопочет плюху (по крайней мере, схлопотала бы раньше, прежде чем я начал новую жизнь, главное теперь, чтобы она не пронюхала об этом начинании). А на то, чтобы постоянно строить козью морду, у нее не хватает терпения. Это долговременный проект. Так что Селина изобрела третий способ... Целую неделю она не притрагивалась к косметике, носила майку в пятнах муки и заляпанные овсянкой тренировочные, а спать ложилась с крем-маской на лице, в бигудях и театрально задрипанной ночнушке. Я так и не выяснил, секс был совсем снят с повестки дня (точнее, ночи), или как. У меня не хватило духу поинтересоваться.
Но позавчера я решил открыть-таки совместный счет. Под бесстрастно-бдительным оком Селины, нахохлившейся совершенно по-орлиному, я заполнил все бумаги. Тем утром она заявилась в койку в черных чулках, бахромчатом поясе с подвязками и атласным ремешком, шелковом болеро, муслиновых перчатках, цепочке поперек пузика и золотистой горжетке. Вынужден признать, я повел себя абсолютно по-свински. Через полтора часа она повернулась ко мне, так и не снимая ноги со спинки кровати, и сказала: «Делай со мной что хочешь, куда угодно». Вот это совсем другое дело, вот это я понимаю — самоуважение, собственное достоинство.
40 
