110 
— Да… Почти до конца.
— Ясно, — сказал Баулин, и я не понял, что он, собственно, хотел выразить этим словом.
Некоторое время мы все молчали.
— Я не вполне понимаю позицию бюро, — Баулин подошел к столу и уселся в кресло. — Формально вина товарища Арефьева как будто бесспорна. Окончательно об этом можно будет судить только после выводов технической комиссии. Почему же бюро торопится?
— Бюро располагает данными более серьезными, чем любое решение комиссии, — ответил Трифонов.
— Какими?
— Самим Арефьевым. Мы его знаем.
— Допустим, — сказал Баулин, чертя на листке бумаги какие-то узоры. — Но о снятии Арефьева есть приказ директора комбината. Так? Пока что у вас нет оснований считать Арефьева ни в чем не виновным,
в его деле будет разбираться специальная техничеекая комиссия. Почему же вы решили отменить приказ Кондакова? Кто дал вам право так сразу выносить свое категорическое суждение?
— Есть у нас такое право!
— Это с каких же пор? — удивленно спросил Баулин, откладывая в сторону остро очинённый карандаш.
— С каких пор? — переспросил Трифонов. — Да как тебе сказать, Михайло Петрович… По-моему, у партии всегда такое право было — доверять честному человеку, не по бумажкам о нем судить. А Двадцатый съезд это право подтвердил. Так я думаю.
— Но бюро первичной парторганизации — это еще не партия, — возразил Баулин.
— Нет, партия, — убежденно сказал Трифонов. — Когда речь идет о своем коллективе, о своих коммунистах, партбюро и есть партия. Ты как решения съезда понимаешь, Михайло Петрович?
— Что именно ты имеешь в виду? — ответил Баулин.
— Боюсь, товарищ секретарь, — сказал Трифонов, — что были у нас такие люди, которым казалось, что низовые парторганизации только так, для бесспорных дел существуют: соревнование поднять, план выполнять, заем распространять, прогульщиков осуждать. Обязанностей много, прав мало. Так вот, не будет теперь, после съезда, этим дело ограничиваться.
— Но Кондаков — директор комбината, — с некоторым колебанием в голосе заметил Баулин.
— А хоть бы и сам господь бог! — сказал Трифонов. — Для партии чинов нет.
Баулин пристально глядел на Павла Харитоно-вича.
— Что ж, в этом ты прав. — И внезапно, переведя взгляд на меня, спросил: — А почему вы все время молчите, Арефьев?
— А что я могу сказать? — ответил я, пожав плечами.
— Он молчит, — сердито сказал Трифонов. — Он уже несколько суток молчит. Переживает…
— Товарищ Трифонов, ты не обидишься, если я попрошу тебя оставить нас с Арефьевым вдвоем? — неожиданно обратился к нему Баулин.
— Не обижусь. — Трифонов встал.
— А потом не поленись зайти ко мне еще. Ну, через час, скажем. Дела в обкоме еще есть?
— Найдутся.
Трифонов вышел. Мы остались с Баулиньш вдвоем.
— Почему вы молчите? — резко спросил Баулин.
— Что же мне говорить? У Кондакова были все основания отдать такой приказ.
— Что вы собираетесь делать, если приказ отменен не будет?
— Что делают люди, которых снимают с работы?
— Разные люди поступают по-разному.
— Что ж… Буду искать другую работу, — сказал я. — Где-нибудь устроюсь.
— Та-ак… — Баулин встал и медленно прошелся от окна к двери и обратно. — Как будете устраиваться? — спросил он. — Дадите объявление в газету?
Я посмотрел в глаза Баулину:
— Зачем вы так говорите со мной? Что мне остается делать в моем положении? Я, конечно, благодарен бюро за поддержку. Но принять ее я не могу. Наверное, я виноват. Бюро ошиблось.
— Да, бюро, видимо, ошиблось, — как бы про себя повторил Баулин.
— Мне… идти? — спросил я, вставая.
— Что ж, если нечего добавить…
— Ведь Агафонов умер, товарищ Баулин, — сказал я.
— Комиссия установит причину катастрофы — возразил Баулин, — и если ты виноват, то получишь, что заслужил. Но разве дело только в этом? Ты думаешь, ты перёд лицом Агафонова сейчас отступаешь, от борьбы хочешь уйти? Ты на руку Полесскому действуешь.
— Полесскому?! — воскликнул я.
— Да, да, — громко повторил Баулин, — этому склочнику и демагогу выгодно выбить тебя из седла! Он сейчас в любом человеке, который настоящее дело предпочитает грязной болтовне, личного врага видит. А ты раскис. Ты не подумал, что после Двадцатого Двадцать первый съезд будет? С чем мы к нему пойдем? Со слезами в платочке? С твоим недостроенным туннелем? Партии не покаяние нужно, а сердце твое, руки твои, мозг!
110 
