24 
— Удивляешься мне? — недоуменно переспросил Баулин. — Но почему же?
— И вы не понимаете почему? Неужели мне, рядовому коммунисту, надо говорить об этом секретарю обкома? Вы… вы забыли, в какое время мы живем! Забыли о пленуме ЦК, который закончился совсем недавно!..
— Я был на этом пленуме, — заметил Баулин. Но его слова лишь подлили масла в огонь.
— Ах, были! Значит, вы слышали все, что говорилось на пленуме! Я ведь только в газетах читал, а вы… вы в Кремле были! ЦК призывает нас к новому подъему производства, к внедрению новой техники! А вы знаете, что такое наш туннель по сравнению со старенькой железной дорогой, по которой возят руду? Разве это не новая техника?! Разве наш туннель не облегчит труд рабочих, не явится стимулом к увеличению добычи руды? Да и не только в пленуме дело! Нас призывают развернуть инициативу, добиться новых успехов, а вы…
— Подожди! — внезапно прервал меня Баулин. — А в чем, собственно, твоя инициатива?
Я осекся.
— Как в чем? Я пришел в обком…
— Великий инициатор! — снова перебил меня Баулин. — Он, видите ли, пришел в обком!.. Хочешь знать, Арефьев, в чем она, твоя инициатива, сейчас заключается? В одном-разъедином слове: «Дай!» И все тут. И это и-ни-циа-тива?
— Но что же мне делать?!
— А я знаю, что ты будешь делать, — улыбнулся Баулин. — Хочешь, скажу? Во-первых, ты мысленно обругаешь Баулина за то, что он не нашел для тебя цемента. Обругаешь не сильно — так, для самоуспокоения, для разрядки. Но самое главное — ты будешь думать…
— Думать?
— Вот именно! Думать, как найти выход из создавшегося положения. Я по профессии не горняк, Арефьев. Мне трудно подсказать тебе что-либо с технической точки зрения. Но, наверное, техника туннелестроения, как и все на свете, идет вперед. Подумай, может быть есть способ сократить потребление цемента…
— Все это хорошо, — не очень вежливо прервал я Баулина, — но я не изобретатель, я руководитель строительства. Мне не думать надо, а выполнять план!
Баулин нахмурился и в упор посмотрел на меня своими ставшими холодными и колючими глазами.
— Ты произнес сейчас страшные слова, — медленно сказал Баулин. — «Мне не думать надо…» А кто же будет думать за нас? Вот этот Смирнов, что ли? Ты слышал, как он говорил? Ты видел, как он смотрел на меня? Мы, мол, с вами, товарищ Баулин, все понимаем… Авгур этакий… Ты знаешь, Арефьев, что такое «авгур»?
Мне показалось, что я уже слышал когда-то это слово, но никак не мог вспомнить, что оно означает.
— Не знаешь, прямо говори. — И мне показалось, что этот немолодой и серьезный человек как-то по-детски обрадовался, что он знает это мудреное нерусское слово, а я — нет. — Жрецы такие были. В древнем Риме. Они обманывали народ, который им верил. А при встрече друг с другом не могли удержаться от того, чтобы не обменяться понимающим взглядом, не подмигнуть друг другу: мы-то, мол, все понимаем!.. Так и этот Смирнов. Советский авгур. «Пусть комсомольцы покричат, они-то всерьез верят, что напором да критикой можно что-нибудь сделать. А решает все-таки начальство. Мы-то понимаем!..»
— Правильно! — воскликнул я. — Вы знаете, товарищ Баулин, ведь я подумал то же самое, ну совсем то же самое!
— А иначе и не могло быть, — сказал Баулин и улыбнулся, но только одними глазами. — Думать надо, — помолчав, продолжал он. — Вся партия, весь народ должны думать… Ведь в последние годы мы меньше, гораздо меньше, Арефьев, думали, чем надо бы! Иногда мы даже боялись думать — да, боялись! Ведь и после войны немало великих дел совершали в стране; только слепой мог не видеть… Но иногда случалось такое, чему нет оправдания… Эх, сколько километров я ночами вот по этой комнате исшагал наедине со своими мыслями!..
К мысли о том, что без тебя все решат, — вот к чему привыкали… Вспомнишь о том, сколько великого народ, партия совершили, и подумаешь: «А ведь больше можно было бы сделать, в десять, может быть, во сто крат больше, если бы снять эти шоры, если бы все хорошие замыслы, всю инициативу наших людей собрать воедино…»
Я, если хочешь знать, все это по-настоящему только теперь понял. Именно теперь, когда все в стране расцветает, когда по нескольку раз на дню вот этот телефон, — он ткнул пальцем в белый аппарат, — звонит и тебя из ЦК спрашивают: «А как твое мнение, Баулин? А как членов бюро обкома мнение? А что в парторганизациях говорят?..»
И если нет у меня мнения или не знаю чего-либо, то мне стыдно становится, ой, как стыдно! Только этот' стыд не убивает, не сковывает, — наоборот, он тебя счастливым делает, — счастливым от сознания, что ты партии нужен, что все партии нужны, что все мы руки на государственном руле держим. И если чего не знаешь, то из сил выбиваешься, чтобы узнать, понять, до ночи в парторганизациях сидишь, чтобы иметь право потом позвонить и с чистой совестью сказать: «Вот как обстоит дело, товарищи, вот как, по нашему мнению, было бы лучше сделать…» Хорошо жить стало, Арефьев, вот что!
24 
