8 
Как он может так самозабвенно, так тупо играть?
Ведь Кондаков не тупица, — уж кто-кто, а я хорошо это знал.
Он был опытным специалистом горного и строительного дела. Грузный, шумный, страдающий одышкой, в запыленной, военного покроя гимнастерке, с которой уже давно распростилось большинство гражданских людей, в сапогах с невысокими голенищами, он, казалось, знал все, что касалось строительства я взаимоотношений причастных к нему людей. Он мог до хрипоты спорить и «проявлять характер», когда речь шла о каких-то практических вопросах. В этих случаях Кондаков стоял «насмерть» во всеоружии своего авторитета руководителя, своих привычных связей, своего тонкого понимания механики служебных взаимоотношений.
Я глядел на него и думал:
«А ведь он мог бы, я убежден, мог бы добыть для нас цемент! Ему известно столько ходов и выходов! Он может! Может, но не хочет. Не хочет с кем-то ссориться, скандалить, требовать…»
Кондаков вообще никогда не сопротивлялся, когда дело выходило за привычные для него рамки. Тогда он обнаруживал какую-то странную, непонятную мне способность плыть по течению. Его тучное тело обретало «плавучесть», он точно переворачивался на спину, и волны подбрасывали, но никогда не захлестывали его.
— А мы дублем! — захлебываясь от удовольствия, внезапно крикнул Кондаков, с размаху опуская на стол костяшку.
Это было уже выше моих сил. Я тоже с размаху опустил руку на стол и воскликнул:
— Да подождите же, Павел Семенович! Давайте поговорим!
Кондаков недоуменно, точно разбуженный лунатик, посмотрел на меня.
— Поговорить? О чем? — спросил он.
— Да все о том же! Что будет с цементом?
— С цементом будет то, что его не будет! — сострил Кондаков.
— Это не ответ! — сказал я.
— Слушай, Арефьев, — устало произнес Кондаков, — ну пожалей ты меня! Дай поиграть! Или бери кости, или не мешай: мы с Рожицыным вдвоем закончим.
Я посмотрел на Рожицына. Он невозмутимо молчал. Странный парень! Приехал к нам на строительство месяца три назад. Стал начальником участка. Работает как будто неплохо. Только какой-то он чересчур чистый и гладкий. Буровая пыль точно никогда не садилась на его белое, розовощекое лицо. Не понимаю, как ему удавалось сохранять его таким, находясь в штольне. Рожицын был человеком спокойным и немногословным. Но сейчас его молчание поражало меня. Ведь и он заинтересован в цементе не менее всех нас. По крайней мере должен быть заинтересован. Почему же он так спокоен, так равнодушно спокоен?
Я сказал:
— Не дам я вам играть, Павел Семенович, пока не решите, как быть!
— Да ты что, жилы из меня вытянуть хочешь? — возмутился Кондаков.
— И что это вы в самом деле?! — неожиданно вмешалась в разговор Людмила Тимофеевна. — Пришли в гости, так и говорите по-гостиному! Дайте хоть Павлуше отдохнуть, если сами отдыхать не желаете!
«По-гостиному!» — Эта женщина разозлила меня. Кондаков по крайней мере работяга. Строительство, рудник, комбинат были его домом. Он мог проводить в руднике большую часть суток, спал пять-шесть часов, бежал в гору по первому телефонному звонку диспетчера.
А вот его жена Людмила Тимофеевна, которую на строительстве с легкой руки ее мужа все звали «Лю-дик», была настоящая бездельница.
Я опять обратился к Кондакову:
— Извините меня, Павел Семенович, но я не могу просто так закончить этот разговор. Вы должны дать определенный ответ, должны! Мне нужно наконец ясно себе представить, какие перспективы нас ожидают.
— Ну, хорошо, — сказал Кондаков и резким движением руки отодвинул в сторону домино. — Давай разговаривать. Объясни: что ты от меня хочешь?
— Цемент. Вы это знаете.
— Цемент, цемент, — раздраженно повторил Кондаков, — что я тебе, цементный завод? Ты думаешь, я сам это дело не переживаю?
— Нет! — вырвалось у меня.
Да, именно вырвалось. Я не хотел сейчас произносить это слово, чтобы не обострить разговор. Думал об этом, но высказывать не хотел.
— Нет?! — удивленно и вместе с тем с затаенной угрозой повторил Кондаков. — Ты хочешь сказать, что для меня безразличен туннель?
Он начал дышать тяжело и с посапыванием — верный признак нарастающего гнева. Но и я уже чувствовал, что не смогу сдержаться и сейчас выложу Кондакову все, что думаю о нем.
— Я не хочу сказать, что вам безразличен туннель, — начал я, — но вы за него не болеете. Ваши показатели — руда.
8 
