10 
— Гарп! — отрапортовал тот.
Глазодвигательный нерв был частично восстановлен, и теперь его глаза скорее прыгали, чем вращались, но зато руки были в варежках из марли; в больничном отсеке транспортного судна случайно возник пожар, и Гарп решил поиграть с огнем в буквальном смысле слова. Увидев огонь, он протянул к нему руки, языки пламени лизнули лицо и вдобавок ко всему сожгли брови. Дженни сочла, что он очень похож на бритую сову. Из-за ожогов она отнесла его в особую группу „наружно-отрешенных“. Но с Гарпом было еще кое-что. Опаленные ладони были так толсто забинтованы, что он не мог заниматься онанизмом, чему предавался часто и с успехом, но всегда неосознанно, как было записано в его истории болезни. И врачи, наблюдавшие его на корабле после пожара, стали опасаться депрессии — ведь он лишился единственного доступного ему развлечения, по крайней мере до тех пор, пока заживут руки.
Возможно, у Гарпа были повреждены и внутренние органы. В голове у него застряло множество мелких осколков, какая-то часть осела в недоступных скальпелю участках мозга, и не было никакой возможности их извлечь. Безумная лоботомия, проделанная над его мозгом, могла оказаться только началом его бед, процесс внутреннего разрушения мозговой ткани, скорее всего, прогрессировал.
„Мы и так довольно быстро деградируем, — писал Гарп, — и без помощи зенитного огня“.
В больнице еще до появления сержанта Гарпа был раненый со схожими повреждениями головы. Несколько месяцев он чувствовал себя вполне сносно, беседовал сам с собой, изредка мочился в постель. Потом начали выпадать волосы, появились нарушения речи, а перед самой смертью стали расти молочные железы.
Исходя из всей имеющейся информации, а также из рентгеновских снимков, Дженни Филдз заключила, что Гарп, по всей видимости, безнадежен.
Но она находила его очень милым. Бывший башенный стрелок был маленький, изящный человечек, невинный и непосредственный, как двухлетний ребенок. Он кричал: „Гарп!“, когда был голоден или чему-нибудь радовался; произносил „Гарп?“ с вопросительной интонацией, когда был чем-то озадачен или беседовал с незнакомым человеком, и спокойно говорил „Гарп“, узнавая собеседника. Обычно он делал все, что ему говорили, но целиком на него нельзя было положиться: он быстро все забывал. К тому же вел себя то как послушный шестилетний ребенок, то как любопытный двухлетний малыш.
В депрессию он впадал, судя по истории болезни, всякий раз, когда у него вставал член. В такие минуты он сжимал свой бедный выросший „питер“ забинтованными руками и плакал. Он плакал потому, что марля не доставляла ему того удовольствия, запечатлевшегося в искореженном мозгу, какое доставляли ладони, к тому же всякое неосторожное движение причиняло рукам сильнейшую боль. В такие минуты Дженни Филдз приходила ему на помощь. Она чесала ему спину между лопатками, пока он не начинал жмуриться, как кот, и все это время разговаривала с ним, меняя интонации, чтобы удерживать его ускользающее внимание. Обычно медсестры говорили с больными ровным убаюкивающим голосом, но Дженни понимала, что Гарпу нужен вовсе не сон. Он был маленьким ребенком, и ему было скучно; значит, его надо развлекать. И Дженни старалась вовсю. Она включала радио, но некоторые передачи расстраивали Гарпа; почему — сказать никто не мог. От других у него моментально вставал член; в результате — очередная депрессия и так далее. Однажды от какой-то передачи у Гарпа произошла поллюция; это так удивило и обрадовало его, что ему с тех пор доставляло удовольствие просто смотреть на радиоприемник. Но увы! Дженни не могла повторить ту передачу, а никакая другая не имела подобного действия. Она знала, что, если бы удалось подключить бедного Гарпа к „поллюционной“ программе, это намного облегчило бы ей работу и скрасило ему жизнь. Но, к сожалению, легкие пути в жизни выпадают редко.
Она долго пыталась научить его новым словам, но у нее ничего не выходило. Когда она кормила Гарпа и видела, что еда ему нравится, она говорила:
— Хорошо! Это хорошо!
— Гарп, — соглашался он.
А когда он выплевывал еду на слюнявчик, скорчив жуткую гримасу, она говорила:
— Плохо! Это плохо, правда?
— Гарп! — следовал стандартный ответ.
Первым признаком ухудшения его состояния для Дженни стало исчезновение в единственном слове звука „г“. Однажды утром он встретил ее радостным „Арп“.
10 
