11 
Теперь я взираю на мистера Джонсона с уважением: приятно видеть человека, влюбленного в свою работу. У него ветхая, захламленная люлька, в ней полно бутылок, банок, есть чемоданчик, непромокаемый брезент и на краю — что-то наподобие раскладушки. С другого конца люлька уравновешена разнообразными инструментами для мытья. Мистер Джонсон постукивает по окну Т-образным стеклоочистителем.
— Он к вам заходит или вы к нему выходите? — интересуюсь у эскулапа, приближаясь к окну.
— Ни то ни другое. Говорим через открытое окно. — (Я слышу, как он убирает блокнот в выдвижной ящик. Когда я поворачиваюсь, он уже стоит и смотрит на часы.) — Однако сегодня он явился рановато. Мне нужно на заседание комиссии. — Врач жестами пытается объяснить это мистеру Джонсону, а тот трясет рукой с часами и подносит их к уху.
— А что с бедным мистером Беркли? Мы тут с вами разговариваем, а он небось так и служит опорой закону.
— Ему тоже придется обождать. — Доктор достает какие-то бумаги из другого ящика и укладывает их в тонкий атташе-кейс.
— Как жаль, что бедный мистер Беркли не считает себя гамаком, — говорю я, а тем временем мистер Джонсон уезжает в люльке прочь с моих глаз. — Тогда они с мистером Джонсоном могли бы зависать тут у вас на пару.
Добрый доктор недовольно кривит рот:
— Увидимся позже, Орр.
— Ну разумеется, доктор. — Я направляюсь к выходу.
— Завтра приходите, если что-нибудь приснится.
— Конечно, конечно. — Я отворяю дверь.
— А знаете что, Орр? — серьезным тоном произносит доктор Джойс, возвращая серебряный автоматический карандаш в нагрудный карман. — Вы слишком легко сдаетесь.
Я обдумываю эти слова, затем киваю:
— Ага, док, тут вы совершенно правы.
В приемной подлиза-секретарь помогает мне надеть сюртук (по которому тем временем успел прогуляться платяной щеткой).
— Итак, мистер Орр, как прошел сегодняшний сеанс? Надеюсь, успешно?
— Еще как успешно! Прогресс налицо. Семимильные шаги к выздоровлению. Полезная беседа, что и говорить.
— О, да это звучит ободряюще!
— Просто словами не передать, до чего ободряюще.
Чтобы спуститься на первый этаж, я вхожу в кабину одного из главных лифтов. В ней, огромной, в окружении толстых ковров, хрустальных люстр, надраенной бронзы и красного дерева, я беру у стойки бара чашечку капуччино, удобно сажусь и внимаю струнному квартету, расположившемуся на фоне прозрачной стены медленно опускающейся кабины.
Позади меня, за овальным столом, внутри огороженного шнуром прямоугольника, заседают десятка два бюрократов и их помощников. Они обсуждают сложную проблему, возникшую в ходе совещания, которое, согласно афишке на небольшом стенде у самого края ограждения, посвящено стандартизации контрактных спецификаций при объявлении тендера на оснащение локомотивов каналами скоростной загрузки топливом (угольная пыль, с учетом защиты от случайного возгорания).
Из лифта выхожу на открытую улицу над главным железнодорожным ярусом. Это вымощенный металлом проспект для пешеходов, велосипедистов и рикш, сравнительно прямо пролегающий через основную конструкцию моста и пристройки — кафе, магазины и киоски, понатыканные где попало и загромождающие этот кипучий ярус.
Улица, носящая помпезное название «бульвар Королевы Маргарет», лежит близ внешнего края моста; здания с одной стороны бульвара образуют часть нижней кромки зиккурата вторичной архитектуры, вписанного в исходный каркас. С другой стороны бульвара здания примыкают к главным фермам, и чередующиеся проемы открывают вид на море и небо.
Длинная и узкая улица наводит меня на мысли о старинных городах, где наобум построенные здания упираются друг в друга, нависая над улицами, кишащими людскими толпами. Здешняя картина очень похожа: толчея и мельтешение пешеходов, велосипедистов; этот тянет за собой тележку; тот толкает вперед тачку; эти несут портшез; вон там рикша крутит педали трехколесного экипажа. И все тараторят на разных языках. А одеты — кто во что горазд: одни — в форменное, другие — в цивильное. И все вместе образуют бурный поток уличного движения, с уймой водоворотов и течений, поперечных, а то и противных основному потоку. Картинка — точно в артерии спятили кровяные тельца.
Я стою снаружи, высоко над улицей, на платформе перед дверью лифта.
Шум суетливой толпы, беспрестанное шипение и лязг, скрежет и топот перекрываются воем клаксонов и гудками поездов с нижнего уровня, напоминающими вопли грешников из механизированной преисподней; то и дело раскатывается глухой гром, и все более ощутимая с каждой секундой вибрация говорит о приближении тяжелого поезда, и вот пробиваются сквозь перекрытия и взмывают над толпой клубы белого пара.
11 
