Олигоцен

В юные годы я любил наблюдать, как эти крапинки проплывают сверху вниз перед моим взором, но я понимал, что они находятся на моих глазах и движутся точно так же, как фальшивые снежинки в сувенирных стеклянных шарах с пейзажиками. Я много раз пытался выяснить, что это за чертовщина, и однажды описал ее врачу, сравнив потоки крупинок с дорогами на карте, и до сих пор это сравнение мне кажется удачным, но сейчас на ум чаще идут тонюсенькие гнутые стеклянные трубочки с пылинками черного вещества внутри. А поскольку никаких проблем, в сущности, это не доставляло, я особо и не волновался. Лишь спустя много лет узнал, что это совершенно нормальное явление: просто отмершие клетки смываются с роговицы глаза. В какой-то момент я обеспокоился, не может ли при этом случаться своего рода заиливание, однако решил, что какой-нибудь физиологический процесс наверняка следит за тем, чтобы этого не происходило. Обидно, с таким воображением из меня мог бы выйти великолепный ипохондрик.

Кто-то что-то мне говорил об иле. Да, тот темноволосый коротышка с тросточкой. Сказал, что все кругом тонет: слишком много берут воды из артезианских скважин, слишком много выкачивают нефти и газа, и поэтому весь мир просто погружается в воду. По сей причине он пребывал в глубоком расстройстве. Есть, конечно, способ исправить ситуацию — надо заливать в отработанные скважины морскую воду. Понятное дело, это гораздо дороже, чем просто выкачивать, что тебе нужно, но ведь нельзя получать все, не платя за это ничего. Существует предел безответственности, и мы к этому пределу уже очень близки.

Мы — камень, деталь машины. (Какой машины? Да вот этой. Вот же она! Возьми ее, встряхни. Видишь, как образуются красивые узоры? Снегопад, дождь, ветер, ясное солнышко.) И мы живем, как живут камни: сначала вулканическое детство, потом метаморфическое отрочество, и наконец, осадочное старческое слабоумие (возвращение в зону субдукции). Вообще-то истинная правда еще более фантастична: все мы звезды. И мы, и наша планета, и Солнечная система не что иное, как накопившийся ил древних взрывов; ил звезд, которые умирают со дня своего перворождения, взрываются в тишине, меча шрапнель газовых облаков, и эти облака кружатся, роятся, аккретируют и образуют плотные небесные тела (придумайте что-нибудь покруче, мерзкие (у)мышленные монахи).

Так что мы — ил, мы — осадки, мы — отстой (сливки и сыворотка), и что это меняет? Вы — то, что уже было и прошло, всего лишь очередные точки на конце (выходящих за пределы) линий, всего лишь волновой фронт.

Качает и потряхивает. Машина внутри машины внутри машины внутри… Можно не продолжать?

Потряхивает, качает. И приходят сны о чем-то давнем, утонувшем где-то в глубинах памяти и сейчас робко движущемся к поверхности. (Снова — шрапнель, снова — щепки.) Тряхнет — качнет, тряхнет — качнет. Полусон — полуявь.

Города, Королевства, Мосты, Башни… Я уверен, что движусь к ним, ко всем. Нельзя же ехать и ехать и в конце концов никуда не приехать.

Где же был этот темный мост, черт возьми? До сих пор ищу.

В тишине разгоняющегося поезда я вижу, как проносятся мимо элементы его конструкции. На такой скорости вторичная архитектура исчезает почти полностью. Виден только сам мост, исходное сооружение; мелькают красные кресты, освещенные солнцем или мостовыми же светильниками. А дальше — блестит в лучах нового дня синее речное устье.

Косые фермы кажутся бесконечным забором из рубящих клинков. Они закрывают обзор, дробят его, кромсают. И в лучах, и в дымке нового дня я, кажется, вижу другой мост, «выше по течению», — слабое эхо, блеклую тень. Призрак моста выступает из тумана над рекой, его контуры одновременно и прямей, и кривей, чем у моего моста. Призрак. Когда-то я знал его, а теперь не знаю. Когда-то меня с ним что-то связывало…

  83