очень нудно 
57 
– Зовите меня Эдма, – произнесла она усталым голосом, – по крайней мере, тогда, когда здесь нет месье Боте-Лебреша, – насмешливо добавила она.
И расхохоталась. Чарли тотчас же заржал, но далеко не в унисон.
– Значит, Пейра оставался на судне, – пробормотал Эрик.
– Должно быть, держался подле Кройце, – услужливо проговорил Чарли.
– Ну вряд ли это доставило ему большое удовольствие, – заявила Эдма.
И в первый раз за все это время она бросила на Эрика пронзительный взгляд, поглядев ему прямо в глаза, взгляд, преисполненный ликования. Значит, в довершение ко всему, этот дурень Летюийе ревнует свою жену! Тем не менее, подумавши, она решила, что между очаровательным Пейра и очаровательной Клариссой и впрямь что-то происходит. Пусть даже пока ничего не заметно, но, в конце концов, что-нибудь да проявится… Эдму поразило, что она не додумалась до этого раньше! Эрик какое-то время выдерживал ее взгляд, причем в его глазах проскользнуло нечто, напоминающее ненависть, потом заморгал и резко поднялся.
– Я еще вернусь, – произнес он, и никто не понял, что он имеет в виду.
И, широко шагая, он покинул компанию. Очень скоро в поле зрения осталось лишь белое пятно свитера, да и то пропало на палубе.
Симон Бежар обернулся назад. Казалось, он плывет к другим берегам, на самом же деле он плавал между двумя порциями водки, с одной стороны, и двумя возможностями выбора, с другой. Первое: встать, придать лицу энергичное выражение и, схватив Ольгу за руку, потащить ее в каюту. Таково решение номер один, характерное для так называемых «мужественных» кинорежиссеров. Второе: напустить на себя безразличный вид, предложить сыграть в джин-рамми (почему бы и нет?) и поговорить о чем-нибудь другом. Таково решение номер два, характерное для так называемых кинорежиссеров-«модернистов». Для самого же Симона решение, которое он должен будет воплотить в сценарии собственной жизни, пока что заключалось в сидении в своем покойном кресле. Под сенью Эдмы и Чарли, под сенью бутылки водки, еще далеко не пустой, под сенью возможного опьянения, которое наступит ранним утром, когда поднимется на небосвод южное солнце. Он бы не хотел, он бы не смог бросить вызов Ольге один на один в прямоугольной комнатенке с одним иллюминатором, в этой маленькой роскошной каюте, где с самого момента отплытия он чувствовал себя так неуютно. Ибо это означало бы устроить сцену и услышать друг от друга жестокие слова (которые он считал жестокими) или даже не задавать вопросов, ни о чем не спрашивать и столкнуться с тактикой молчаливого презрения, растущего и несправедливого. В конечном итоге он оказался бы в положении обманутого и был бы практически обязан принять любые отговорки… Вот до чего он дошел! И вынужден был с ужасом дать себе в этом отчет. Ибо оба прочих решения, «нормальных», а именно: задать этой девке хорошую трепку, выжать из нее извинения и обещания или просто-напросто ссадить ее с судна, а то и сойти самому в ближайшем порту захода и на этом кончить дело, – оба этих решения, единственно «приемлемых» для мужчины, были для него невозможными. Его пугала сама мысль о продолжении круиза без Ольги, он знал, что в таком случае ему будет не хватать ее «конского хвоста», ее стройного, загорелого тела, ее резких жестов, ее хорошо поставленного голоса, ее энергии и ее детского личика, повернутого к нему во сне, личика, которое, в общем и целом, было у нее тем единственным, что он способен был любить, единственным, что у нее существовало само по себе. И тут Симону Бежару показалось, что палуба вот-вот разверзнется под его ногами, как об этом написано в одной книжке, к горлу подступила тошнота, а на лбу проступил пот; и он, в конце концов, признался сам себе, что безумно влюблен в эту молодую девку, которая его не любит. Симон закрыл глаза, и на какой-то миг лицо его исказили грусть и страх, отчего он стал выглядеть моложе и благороднее, чем обычно. И опять это новое лицо увидела именно Эдма, и это ее потрясло. Инстинктивно она протянула руку в предрассветном полумраке и постучала по ближайшей к ней ручке кресла Симона достаточно сильно, чтобы он это почувствовал. А он повернулся к ней с выражением утопленника, утопленника одновременно рыжего и багрово-красного, и вся преданность, что еще оставалась в разбитом сердце этого рыжеволосого, до смешного раскрасневшегося и несчастного мужчины, была тотчас отдана элегантной Эдме Боте-Лебреш.
Кларисса спала. Эрик тихо вошел в спальню с суровым выражением лица, одержимый слепой яростью, направленной неведомо против кого, бешенством, не имеющим никакой связи с короткой, но утомительной интермедией с Ольгой, имевшей место этим вечером. Он вроде должен был бы гордиться столь удачно проведенным вечером, но тем не менее его донимало смутное ощущение того, что его надули. Но кто именно надул? Он бы предпочел, чтобы это оказалась его уснувшая жена, которую он намеревался застать при компрометирующих обстоятельствах, когда спешил в каюту: он бы предпочел обнаружить ее в объятиях этого Пейра и получить предлог ее ударить, оскорбить, заставить заплатить за эти бездарно проведенные три часа, заставить заплатить за похотливую обстановку в такси с этой девкой, вышедшей на охоту, заставить заплатить за вульгарную толпу на этой Пьяцетте, за понимающую улыбку швейцара в отеле и его снисходительную угодливость, заставить заплатить за прикосновение этого чужого тела к его телу, за крики и содрогания наслаждения, симулируемые этой маленькой дебилкой, очутившейся в его объятиях, заставить заплатить за это никак не кончавшееся кьянти, похожее на сироп, которое он вынужден был выпить потом, чтобы отметить свершившееся. С одной стороны, ему бы хотелось обнаружить жену в объятиях этого Пейра, с другой стороны, он бы этого не перенес. Эрик неподвижно стоял перед кушеткой, где спала Кларисса. Он видел лишь рыжеватые волосы, разметавшиеся на подушке, скрывающие лицо, которого он больше никогда не увидит. Она от него ускользнула, и он не знает, ни отчего, ни почему он в этом уверен. И тотчас же он отбросил от себя эту мысль, он отверг ее, как плод фантазии, как бессмыслицу, как нечто совершенно невозможное. Вот его жена, Кларисса, которая уже давно отдалась на его милость, и это не переменится, пока он жив.
57 
