Последние отзывы

  68  

– А если кто-нибудь их обманет? – спросила Ольга.

– А если кто-нибудь их обманет, они все равно останутся терпимыми, и слава богу, – прекратил дискуссию Эрик, и на лице его на миг появилось дьявольское выражение.

«И в этот миг, дорогая Фернанда, я обнаружила зверя под обличьем ангела… дьявола под обличьем бога, какой-то сдвиг… Как он там называется?.. Ладно, бездну под гладью озера… А можно ли так сказать: бездна под гладью озера?.. Почему бы и нет?..»

– Ну так вы идете? – грубо выпалил Эрик.

– Все это по моей вине, – проговорила Ольга, вновь предлагая ему свое лицо, на этот раз взволнованное. (На протяжении десяти минут она мысленно играла крупным планом.) – Ведь последний поцелуй вымолила я, но, в конце концов, подарили мне его вы.

– М-мда… Ладно, а что потом?.. – стесненно произнес Эрик.

– Видите ли, Эрик… – Голос Ольги достиг таких глубин, которых и подозревать было нельзя в столь хрупком теле. – Видите ли, теперь меня будут оскорблять, будут презирать все на свете из-за этих поцелуев, Эрик…

И она вновь открыла глаза, которые до того ощутила от чрезмерного усердия, и на лице ее появилась смелая, прелестная, взволнованная улыбка, исчезнувшая, как только она осознала, что Эрик большими шагами удаляется от нее.

– Они, должно быть, страшно раздосадованы, бедняжки… – проговорил Андреа. – Они, должно быть, испытывают какой-нибудь из этих страхов…

– Скажешь тоже! – усмехнулась Дориаччи. – Как раз наоборот! Они испытывают один-единственный страх: а вдруг про них никто ничего не скажет? Этот Летюийе спит и думает, как бы нагадить своей жене, а малютка хочет заставить страдать своего бедного набоба.

– Вы так думаете? – удивленно спросил Андреа.

С самого отплытия он не имел времени задуматься, что же приемлет, а что не приемлет Дориаччи. Все события он воспринимал сугубо с внешней стороны. От удивления он замер, но Дориаччи продолжала идти вперед, не обращая на него внимания. Пристыженный Андреа вынужден был поспешить, чтобы ее догнать. Она за пределами постели абсолютно с ним не считалась, и это унижало Андреа и заставляло его страдать.

За спиной своей любовницы Андреа весьма картинно споткнулся и, схватившись рукой за ногу, умудрился ушибить другую ногу об огнетушитель. Лицо его исказилось страданием. Однако Дориаччи, казалось, было все равно, по какому поводу ее спутник издал звук, напоминающий рычание. «Ну прямо как настоящий волк», – подумала она и обернулась, чтобы взглянуть на этого сверхнервного мальчика на побегушках. Он скакал на одной ноге, раскачиваясь из стороны в сторону, подволакивая другую ногу и повторяя бесконечное: «У-у!» Его очаровательное лицо приобрело комичное выражение из-за переизбытка мелодраматического страдания. Ветер трепал его волосы, золотистые волосы, казавшиеся отлитыми из металла высочайшей чистоты и не имеющего цены, из рельефного металла, прядь за прядью обнимающего голову великолепной формы, голову представителя некоей неведомой и опасной расы, голову, которая в равной степени могла бы принадлежать младенцу, хулигану-подростку или певчему в многоголосом хоре… Тело… Тело и впрямь принадлежало мужчине, профессия которого – доставлять наслаждение. В этом смысле богобоязненные дамы из Невера прекрасно понимали, в чем истинное очарование этого молодого человека для женщины зрелой и обладающей хорошим вкусом: Андреа родился долговязым и остался таким; он так и не обрел тугих, перекатывающихся, шарообразных мускулов, рельефных, как у ярмарочных борцов, которых всегда полно у бортика бассейна. Слава богу, он остался худощавым! И если он для этого садился на диету, то делал это тайно или, во всяком случае, не выставлял напоказ. А ведь бывало и такое. Время от времени Дориаччи со смесью удовольствия и раздражения вспоминала один уикенд в Осло – в Осло, закрытом для самолетов из-за ноябрьского снегопада после постановки «Сицилийской вечерни». Ее спутник на один вечер, вследствие отсутствия конкуренции в отеле, превратившемся в крепость, остался ее спутником на весь срок ее пребывания: красивый, очень красивый молодой человек, изящный брюнет, слишком предупредительный для юноши девятнадцати лет, однако невыносимый, скандальный, излишне внимательный к собственной особе, излишне правильный, ханжа и трезвенник, ибо это составляло стержень его жизни, жизни, подчиненной режиму. Его жизнь, которая могла бы завершиться развратом, убийством, падением с моста, стала бесконечной аскезой, набором скрупулезных ограничений, заполнилась подсчетом съеденных маринованных луковок и требованиями к официантам подать сахар без глюкозы. Дориаччи содрогнулась от этих воспоминаний, от их балаганной нелепости и громко рассмеялась.

  68