ИДИОТ И ЛЮДИ В ПЛАЩАХ

Вечером после парада идиот сидел на кухне, заглатывал горький кофе фрау Хольцапфель и мучительно хотел курить. Он ждал гестапо, солдат, полицию — кого угодно, — чтобы его забрали: он чувствовал, что заслужил это. Роза велела ему ложиться. Лизель торчала в дверях. Он отослал обеих и несколько часов до утра просидел, подперев голову ладонями, в ожидании.

Ничто не пришло.

Каждая единица времени несла в себе ожидание — стука в дверь и пугающих слов.

Но их не было.

Звуки издавал только он сам.

— Что я наделал? — снова прошептал он. И ответил себе: — Боже, как хочется курить. — Табак у него давно кончился.

Лизель слышала, как эти фразы повторились несколько раз, и ей стоило труда не переступить порог. Ей так хотелось утешить Папу, но Лизель никогда не видела, чтобы человек был так опустошен. Этой ночью не могло быть никакого утешения. Макс ушел, и виновен в том был Ганс Хуберман.

Кухонные шкафы очерчивали силуэт вины, а ладони Ганса были скользкими от воспоминаний о том, что он натворил. Лизель знала, что у него должны быть потные ладони, потому что у нее самой руки были мокры до самых запястий.

* * *

В своей комнате она молилась.

Ладони, колени, лбом в матрас.

— Господи, пожалуйста, пожалуйста, пусть Макс уцелеет. Пожалуйста, Господи, пожалуйста…

Горькие колени.

Горящие ступни.

Едва забрезжил первый свет, Лизель проснулась и вернулась на кухню. Папа спал, головой параллельно столешнице, в углу рта скопилось немного слюны. Все затапливал запах кофе, и картина глупой доброты Ганса Хубермана еще висела в воздухе. Как номер или адрес. Повтори, сколько нужно, и пристанет.

Первая попытка Лизель разбудить Ганса осталась непочувствованной, но следующий толчок в плечо заставил вскинуть голову рывком потрясения.

— Пришли?

— Нет, Папа, это я.

Он прикончил черствую лужицу кофе в своей кружке. Его кадык подпрыгнул и опустился.

— Уже должны были прийти. Почему они не идут, Лизель?

Это было оскорбительно.

К нему уже должны были нагрянуть и перевернуть весь дом в поисках доказательств жидолюбия и подрывной деятельности, но получилось, что Макс ушел совсем напрасно. Сейчас вполне мог бы спать в подвале или рисовать в своей книге.

— Папа, ты не мог знать, что они не придут.

— Я должен был понимать, что нельзя с этим хлебом… Я не подумал.

— Папа, ты все сделал правильно.

— Ерунда.

Он встал и вышел из кухни, оставив дверь приоткрытой. Наступало, к вящему унижению и огорчению Ганса, славное утро.

Миновали четыре дня, и Папа отправился в долгий путь вдоль Ампера. Он вернулся с маленькой запиской и положил ее на кухонный стол.

Прошла еще неделя, а Ганс Хуберман все ждал наказания. Рубцы на спине превращались в шрамы, и по большей части Ганс бродил по Молькингу. Фрау Диллер плевала ему под ноги. Фрау Хольцапфель, верная слову, перестала плевать Хуберманам на дверь, но у нее появилась удачная сменщица.

— Я всегда знала, — проклинала его лавочница. — Ты грязный жидолюб.

Ганс, не замечая ее, шел дальше, и Лизель нередко заставала его у Ампера, на мосту. Положив локти на перила, он стоял, свесившись над водой. Дети проезжали мимо на велосипедах или пробегали, громко крича и шлепая ногами по деревянному настилу. Все это его даже не трогало.

* * * «СЛОВАРЬ ДУДЕНА», ТОЛКОВАНИЕ № 8 * * *

Nachtrauern — сожаление: огорчение, наполненное страстным желанием чего-л., разочарованием или утратой.

Родственные слова: каяться, горевать, убиваться.

— Видишь его? — спросил однажды Папа, когда Лизель стояла, перегнувшись через перила. — Там, в воде?

Река текла не очень быстро. В ее медленной ряби Лизель сумела разглядеть очертания Максова лица. Перистые волосы и все остальное.

  113