12 
Король выслушал донесение министров, ноготок задумчиво покусал и спрашивает:
— Не желает, значит, на волю?
— Никак нет, Ваше Величество! Активно не желает.
— Ну, пусть пока посидит.
Словом, легализовалось положение. Начальник тюрьмы рад-радешенек. Он, конечно, вроде бы и предотвратил побег — с одной стороны, но с другой стороны — у него под носом как-никак четырнадцать лет подкоп вели, пусть даже и не злоумышленный. За такое могло и не поздоровиться. Но, слава богу, все разрешилось наилучшим образом. Более того, начальник тюрьмы к высочайшей особе доступ получил. Стал его король регулярно вызывать. По вторникам.
Вызовет, помолчит, ноготок розовый покусает и спросит:
— Ну, как там наш… патриот? Сидит?
— Сидит, Ваше Величество! — радостно отвечает начальник.
— Хм-хм… И что же он… не копает больше?
— Куда там, Ваше Величество. Накопался!
— Ага… Ну, ступай себе, любезный.
Начальник на обратном пути наберет белых булок, повидла банки четыре — и в камеру. К этим… смежникам. Побудет у них с полчасика, послушает про свободу выбора и растрогается:
— Эх, если б все такими были! Вот бы жизнь-то у нас пошла — душа в душу. А то понасажали головорезов. Вчера одного аж с наружной стены сняли. Едва успели за штаны схватить. Хорошо еще — в штанах был. А если бы он их скинуть догадался? Ищи тогда ветра в поле.
Следующий вторник наступит — король опять начальника вызывает.
— Есть, — спрашивает, — какие новости? Начальник докладывает: все по-прежнему, ходят друг к другу в гости, разговаривают.
— О чем разговаривают? — интересуется Его Величество.
— Да вот, на прошлой неделе все больше про свободу духа спорили.
— М-гу… Про свободу, значит…
— Духа.
— Ну да, ну да, — кивает король.
Начальник после таких приемов летит в тюрьму как На крыльях.
— Ну, ребята, — говорит, — чувствую, что-то будет. Сам король заинтересовался. В детали входит. В подробности. Думаю, выйдет скоро указ: всем копать друг к другу подземные ходы. Большие дела развернем.
Однако начальник тюрьмы ошибался: не последовало указа рыть узникам вверенной ему тюрьмы друг к другу подземные ходы. Равно как и сам он не получил ни повышения, ни награды, на что втайне рассчитывал.
А вот другое случилось. Событие это, невиданное до сих пор и в аналогах истории не отмеченное, произвело на некоторых осведомленных люден странное действие. Охватило их душевное смятение, тоска, нездоровые фантазии стали посещать.
Сначала затосковал первый министр. Этот первый министр за много лет своей службы так привык своему королю неправду говорить, вернее, полуправду — для спокойствия в государстве и собственного престижа (вот, дескать, как я дела веду — все у нас гладко и благополучно), — что забыл давно, какая она, правда-то, бывает. Он как раз и версию преподнес насчет того, что узник прокопал-де подземный ход специально в соседнюю камеру, чтобы подчеркнуть свою благодарность судьбе… Ну, вот. А тут проснется другой раз первый министр среди ночи (его, как человека старого, временами бессонница одолевала), лысину колпаком прикроет, халат на плечи набросит, бродит по своим апартаментам, и что-то такое начинает у него в голове шевелиться, что-то давно позабытое, тревожное. Отвернет он портьеру на одном окне, глянет наружу, а там созвездий видимо-невидимо: Кассиопеи разные. Лебеди, Стрельцы, Водолеи — чтоб им навек потухнуть… Подойдет к другому окну, к третьему: и там звезд битком набито. Тут первый министр вздохнет и подумает, несерьезно вроде подумает: «Это тебе не полторы штуки: копай — не хочу»… Хм… А куда, собственно, копать? Ну, прокопает он, допустим, ход к министру культурных развлечении… И о чем с ним разговаривать? Про свободу духа? Попробуй поговори — эта крыса облезлая на другой же день донос настрочит начальнику тайной полиции.
Приоткроет министр слегка дверь, чтобы хоть свежим воздухом дохнуть — а за дверью два мордоворота-телохранителя. Тьфу ты, господи! — поговорить-то не с кем. Не с этими же бугаями, отожравшимися на казенных харчах до полного отупения. Они и слово-то «дух» только в одном, неприличном, смысле понимают. Тоска зеленая!..
И вот ведь что обидно: сидит где-то в то же время заморенный очкарик, бородой заросший, наверное, до самого пупа и бесстрашно кроет про эту самую свободу. А чего ему опасаться? — он так и так в тюрьме. Да еще, возможно, не про одну свободу. Он небось и такую теорию сейчас развивает: неизвестно, мол, кто больший раб и узник — они с соседом или тот же первый министр, который слова правдивого вякнуть не смеет. Или — господи помилуй! — сам государь. Он ведь, бедолага, если философски взглянуть — с того самого момента, как папашу своего к ангелам отправил, — в тюрьме кукует. Только что камера у него позолоченная.
12 
