очень нудно 
38 
— Свиньям, а! — с болью повторил Вова. — А ещё молотим: перестройка, перестройка! гласность!.. Вот напишешь ты про такое?
Писатель молчал, не знал, что отвечать. Да и не собирался этого делать. Скучно глядел в тарелку.
Рыжеволосый тоже помолчал. И снова заговорил — не всю еще, как видно, душу вывернул.
— В Америке тюрьмы лучше! — сказал неожиданно. И очень убежденно: будто сам их прошел насквозь.
Зеленин вопросительно вскинул глаза.
— Да-да, лучше, — капнул Вова. — У них посадят опасного преступника в одиночку — и парится он там полностью изолированный. А у нас? Насмотрелся я на этой «химии»… И урки, рецидивисты, и пацаны сопливые — вместе. Buy шестнадцать лет, он бабушку случайно велосипедом переехал, а его — к уркам!
Про бабушку Вове явно понравилось, он повторил со вкусом:
— Представляешь? Он бабушку-старушку великом сшиб, а его — к этим! И они его там образовывают, формируют… Демократия это? порядок? гуманность?.. И про такое ты не напишешь! — заключил он жестко, сделав ударение на «такое».
Зеленин посмотрел на него долгим взглядом. Ч-черт! Карбонарий прямо. Борец за нравственность, за гражданские права. И откуда такой выковырнулся?
— Не напишу, — сказал спокойно.
— Вот! — конопатый ввинтил палец в стол. — А потому, что заелись!
Ответ его, похоже, весьма удовлетворил. Он допил водку и собрался уходить.
Зеленин, выждав пару минут, тоже пошел одеваться.
Вова в прихожей неторопливо влезал в дорогое кожаное пальто. Зеленин потянул с вешалки свое — «на рыбьем меху».
Выглянул из комнаты Карапузин, погрозил конопатому пальцем:
— Княгиня! Карточный должок! Он эрудит был, Глеб Карапузин.
Конопатый достал бумажник, отсчитал сорок рублей — пятерками.
— За восемь партий, — усмехнулся. — Верно? Капитально ты меня прибил сегодня.
— Не горюй! — утешил его Карапузин. — Подтренируешься дома, теорию поштудируешь.
До Зеленина дошло, наконец: они же на деньги играют — по пятерочке партия! Он засуетился:
— Глеб, ты извини, я не при деньгах! — и пошутил неловко. — Автобусными талончиками ты, полагаю, не возьмешь?
— Ладно, старик! — хлопнул его по плечу Карапузин. — С нищих писателей не берем.
Пошутил друг-приятель Глебушка, а получилось точно: нищим выглядел писатель Зеленин рядом с "мелкой сошкой" — полуторатысячным, хромовым, страдающим Вовой.
Они вышли вместе.
Темно было. Порывами налетал из-за угла ветер. Вова поднял воротник. И опять затосковал, заскулил прямо:
— Эх, жизнь!.. Куда пойти? Куда податься?
И топтался на месте, не уходил, будто ждал, что Зеленин вот сейчас нежно обнимет его за плечи и поведет к себе — врачевать израненную душу.
Зеленин не прореагировал. Тоже поднял воротник, буркнул: «Пока», — и пошагал прочь.
И вот, когда шел он, зябко сутулясь, сквозь сырую, ветреную ночь, и стукнула ему в голову эта самая мысль:
Господи! Как же хорошо, как благородно у классиков-то начиналось!., «играли в карты у конногвардейца Нарумова»… В карты! Да еще, наверное, по-крупному.
И компания у конногвардейца, вроде, не шибко положительная собиралась. Герман, скажем… старуху графиню в конце концов уморил. Да и Томский тот же — хлыщ салонный. Шампанское хлестали! — с утра пораньше. А все приличные люди… Тут же! И водку не пьют. И не уморили никого, наоборот даже — сами жертвы невинные (Вовик-то этот). И не в карты режутся — в шахматы играют… А срамотно почему-то, погано — ну, просто вот плюнуть хочется.
Зеленин так и сделал — плюнул.
ТРЕНЕР СУВОРОВ
Поговорим сначала о памяти. Об этой стихийной, расточительной, ненадежной штуке. Да, ненадежной. Один мой старинный друг, поэт, еще в молодые свои годы воскликнул: «До чего ж не надежна ты, память людская, сколько в складках и складах твоих чепухи!» Дескать, всё поперезабудешь к аллаху со временем, а какая-нибудь ерундистика возьмет и врежется — навеки. Ему, кстати, врезались навеки такие вот сведения из школьного учебника географии: «Река Миссисипи ежегодно выносит в море пятьсот миллионов тон ила», А спрашивается — зачем?
Н-да… А может, все как раз наоборот? Может, память наша надежна, мудра, бережлива? По отношению к себе самой бережлива: отбирает и хранит лишь главное, лишь самое необходимое — не казавшееся тебе когда-то ни главным, ни необходимым — и старательно оберегает себя… от чего же оберегает? От пустяков? Да нет, пустяки-то, бывает, крепче другого прочего помнятся, как другу моему — эти миллионы тонн ила. Но и они помнятся каждому свои. Вот он запомнил, ночью подыми — скажет, а я, чтобы привести здесь этот пример, — хоть много раз слышал его стихотворение и глазами читал, — опять вынужден был в книжку заглянуть: сколько там миллионов-то?
38 
