очень нудно 
54 
Да бог бы с ними, с аристократическими ценами: в конце концов разок-другой за сезон каждый из отдыхающих здесь инженеров человеческих душ мог позволить себе тряхнуть мошной — красиво пожить вечерок в «Инките». Даже если он не Михалков и не Юлиан Семенов. Но ведь для настоящего-то рыбака, для человека, ушибленного этой страстью, — не та рыба, что в магазине, а уж тем более на сковороде. На сковороде она — просто харч. Ну, пусть вкусный. Ну, изысканный. Так ведь и это — кому как. Один от форели истомно глаза заводит, а другой превыше всего ценит жареных пескарей. Кстати, форель, королеву эту, Хемингуэем воспетую, в «Инките» готовили хреново. Формально как-то, бездушно. Деньгу гребли — и все.
По вечерам, после захода солнца, рыба играла. Тяжелые веретенообразные кефалины вылетали из воды вертикально и, на долю секунды зависнув в воздухе, плюха лись обратно. По всему озерку шли круги от этой пляски. Красивое было зрелище. Захватывающее. Коллеги мои, сострастники, так сказать, сидя на берегу, тоскливо мычали: «Ы-ых! Со спиннингом бы сюда сейчас! На спиннинг бы ее, зар-разу!»
Но ловить рыбу в озере строжайше запрещалось. Равно, как и на канавах, расположенных через дорогу. Эти канавы-прокопы, соединенные с озером трубами, проложенными под дорогой, заиленные, заросшие камышом, служили, как видно, для нагула молоди. Словом, тоже были территорией рыбхоза, его пастбищем. На канавах, однако, полавливали. Окно моего номера выходило как раз на канавы, и мне, с десятого этажа, хорошо было видно: ловят, черти! Сидят там. хоронятся в камышах, белеют кепочками и панамками.
И местные жители, сотрудники нашего дома, подтверждали: на канавах ловят. Ловят кефаль, мелкую, правда, а главным образом — самостийно расплодившегося карпа. Но карпы такие!.. Поросята, одним словом.
Ловили по выходным дням, по субботам и воскресеньям. В будни на канавах было пусто. Я долго не понимал смысла этого строгого расписания, пока не стукнуло мне в голову: да ведь юг же! Отдыхают караульщики-то. Климат здешний и разлагающее влияние множества праздных курортников не способствуют нашей, сибирской, допустим, истовости. Пять дней он страж, а и субботу и воскресенье лежит небось под чинарой густой пузом кверху — и его все это «нэ касаэтся».
И вот тогда, каюсь, отважился я на злодейство.
Соорудил немудреную снасть, смотал ее, утолкал в спичечный коробок, коробок — в карман. Полиэтиленовый мешочек — под будущий улов — за брючный ремень. Сверху рубашкой-распашонкой примаскировал. Наковырял чернвков под коровьими лепешками — в другой коробок (не с банкой же тащиться). Зарядился, значит, и, с независимым видом просто так гуляющего, отправился в сторону рыбных угодий. По дороге короткий прутик подобрал, метра в полтора — длинное-то удилище на канавах ни к чему.
Иду себе, помахиваю прутиком, репьи сшибаю. Кругом жара и безлюдье.
Но возле служебного домика, прямо под запретительным плакатом, намалеванным на бросовом куске жести, стоит голубой, форсистый «жигуль», на каких здесь преимущественно ресторанная обслуга гоняет.
Я было затормозил — не начальство ли какое нагрянуло?
Когда гляжу — прямо против «жигуля», за горбатой толстой трубой, переброшенной через кювет, у тихой заводи-прогалинки сидит рыбак. Сидит, покуривает, сдвинув на глаза непременную белую кепочку. Две удочки у него укреплены на рогульках. А из брезентового мешка, лежащего рядом, три карпьих хвоста высовываются. И по хвостам этим видно, что зверюги там лежат!., не меньше чем под три кило каждый.
— Здравствуйте, — сказал я рыбаку, не переходя пока на его сторону. — Ну, и как оно? Поклевывает?
— Поклевывает, поклевывает, — буркнул он таким тоном, за которым явственно пропиталось: «Ступай себе мимо!»
Так он здесь открыто, по-хозяйски, расположился и так недружелюбно-начальственно ответил мне, что я подумал: из своих кто-нибудь, на досуге балуется.
Я потоптался, прутиком по штанине пощелкал и спросил:
— Ну, а как же насчет запрета? Здесь вроде запрещено ловить? Бон и объявление висит.
Спросил тонким почему-то голосом, подрагивающим, а получилось — словно бы ехидно, с намеком.
Рыбак долго молчал, все ниже клоня голову. Губы у него сжимались в полоску, желваки набухали. Я решил уже, что он и слова больше не проронит. Но рыбак, резко вскинув подбородок, вдруг заговорил.
— Перераспротак твою в перетото и в перевотэто! — с невыразимой горечью сказал он. — Всю неделю мантулишь на этом пекле!., наверху! на лесах! Выполняешь и перевыполняешь! Санатории-профилактории им, гадам, строишь — в рот их, в нос, в уши, в потроха! Раз в неделю соберешься отдохнуть по-человечески — и тут тебя догонят! Там запрещено, здесь запрещено, кругом запрещено! В гробу только не запрещено!.. А им можно! Им все можно!.. Там сидит… прорабишка какой-нибудь, мастеришка, начальник хренов, дерьмо, козявка — а весь в коврах, в телевизорах, бабах — в импорте, в бриллиантах! Такие деньги получают ни за что! Да ещё воруют, паразиты!..
54 
