очень нудно 
131 
Официальная британская позиция почти полностью была реагирующей; а собственно реакцией была примиренческая инертность. Вот, к примеру, что проблеял на «Зарубежном вещании Би-би-си» трясущийся от страха Джеффри Хау, в тот момент министр иностранных дел: «Я особенно подчеркиваю, что мы защищаем право свободы слова не потому, что нам нравится эта книга, или потому, что мы согласны с ней. Британское правительство, британский народ не испытывают к этой книге ни малейшей симпатии. Она в высшей степени критична и оскорбительна по отношению к нам. Британия в ней сравнивается с гитлеровской Германией». Ничего такого, разумеется, там нет и в помине, и когда я разговаривал с Рушди после оксфордских чтений, он предположил, что мог бы после таких высказываний провести недурной денек в суде, занимающемся исками о моральном ущербе, — если бы у него и без того не было других забот по горло. Что, однако ж, в самом деле застревает в горле, так это слова «британское правительство, британский народ». Что-то я не припоминаю референдума или даже опроса общественного мнения по поводу литературных достоинств «Сатанинских стихов» в начале 1989-го, хотя к тому времени они выиграли премию Уитбред за лучший роман года и попати в шорт-лист Букеровской премии.
Вскоре после того как была обнародована фатва, Джеффри Хау поехал в Брюссель на совещание с европейскими коллегами, где неожиданно для себя столкнулся с тем, что его попинывают за излишнюю бесхребетность и определенную половинчатость позиции поданному вопросу. Великобритания, признали впоследствии «дипломатические источники», была не готова к рвению Франции и Западной Германии по этому делу, и Хау обнаружил, что его охватил «стихийный подъем чувств, что нужно было договориться о чем-то более жестком». Это «нечто более жесткое» было отозвание послов европейских стран из Тегерана и высылка иранского поверенного в делах в Лондоне. После чего, на протяжении следующих четырех лет, официальная Британия напоминала дрыхнущего на солнцепеке борова, не обращающего внимания на картошку, которую в него то и дело швыряли. Смертный приговор и поощрительный приз; многократное подтверждение приговора; увеличение вознаграждения; гротескное прибавление командировочных плюс к вознаграждению (представьте себе пререкания в финансовом отделе в Эсфахане: «Пять ночей в «Дорчестере»[174]? Три ракетные установки?»); вид и речи отечественных мусульманских лидеров, подстрекающих к убийству Рушди; автогол террориста, усевшегося в паддингтонской гостинице на собственную бомбу; депортация иранских студентов, подозреваемых в организации покушения на убийство; высылка служащих иранского посольства по той же причине; дипломатичная приостановка процесса над иранцами за поджоги и использование зажигательных бомб, несмотря на улики, которые судья назвал «чудовищными»; и наконец, совсем уж фарсовое, увеличение стоимости въездной визы в Иран для британских граждан на 3600 процентов. В последние пять лет дипломатические отношения между двумя странами были официально разорваны и официально восстановлены — разорваны иранцами, восстановлены англичанами.
Британия — торговая страна второй гильдии с воспоминаниями о великом богатстве и опасением перед будущей бедностью: последний доклад Европейской Комиссии разместил нас по показателю среднего валового внутреннего продукта на душу населения на восьмом месте среди двенадцати членов Союза (от нас отстали только Испания, Ирландия, Португалия и Греция). Еще мы пользовались репутацией гавани для вольнодумцев: Вольтер и Золя оба получили убежище здесь, когда во Франции для них запахло жареным. Но, наверно, принципы лучше сочетаются либо с явным богатством, либо с бедностью. Если бы Рушди убили, для британского правительства это был бы, разумеется, позор позором; так что ему срочно выделили защиту Специальной службы. Но после этого, на протяжении первых четырех лет из последних пяти, правительство клевало носом. Сначала у них было одно очень хорошее оправдание, или по крайней мере нечто такое, что можно было разыграть в качестве оправдания: факт наличия британских заложников в Ливане. Сами иранцы никогда официально не устанавливали взаимосвязь этих двух случаев (и, если б хотели, им не составило бы труда найти ее: выдайте нам Рушди или мы почикаем заложников). Но это не повлияло на конфликт: то было время подмигиваний, знаков бровью и если-вы-знаете-что-мы-знаем. Рушди приказали помалкивать в тряпочку: не раскачивайте лодку, а не то по вашей милости убьют Терри Уэйта. Этот шантаж, или мудрый дипломатичный стимул, сработал: например, запланированное массовое пикетирование у Сентрал-Холл в Вестминстере в тысячный день фатвы министерство иностранных дел сочло политически провокационным и принудительно урезало мероприятие до магазинных чтений. По словам самого Рушди: «Пока Терри Уэйта не освободили, я был чем-то вроде заложника заложников». Наконец, в один прекрасный день последний из пленников получил свободу. Ага, спросил я Рушди, и в этот момент, надо полагать, министерство иностранных дел подъехало к вам с благодарностями и предложениями новых решений? «Нет, это мы к ним подъехали». «Но вы, — педантично дожимал я, — дали им время сделать первый шаг?» «В общем, да, — ответил он с усмешкой, в которой не чувствовалось излишнего доверия. — Уж они-то, в конце концов, знали, где меня найти».
131 
