4. Год путаницы

Как-то раз, ожидая своего рейса, я сидел в аэропорту Хитроу — в одном из тех покойных закутков, которые сдизайнированы таким образом, чтобы всякая тревога рассеивалась здесь на податливые, технологичные крупицы времени. Воронка для приема пассажиров напротив меня, такая же безликая, в какой-то момент принялась изрыгать из себя людей с рейса «Суисэйр». Несколько бизнесменов, парочка загорелых пижонов в дорогой одежде спортивного стиля, и затем — пара дюжин обитателей девятнадцатого столетия: сквайр в эффектном твидовом костюме, епископ при полном параде, две пышно расфуфыренные дамы в атласе, щеголь в бархатном жилете с нафабренными усами, еще один представитель духовенства в черных чулках. Двигались они с решительностью, свойственной людям предыдущего столетия, и ручная кладь у них была из наилучшей викторианской кожи. У одного трость с серебряным набалдашником, другой с трехтомным романом под мышкой — и никто из них не обращал внимания ни на обстановку XX века, ни на изумленные взгляды соседей. Ощущение примерно такое, будто попал в кэрролловскую галлюцинацию. Но действительность оказалась разом и проще, и интереснее: то были члены Лондонского общества Шерлока Холмса, возвращающиеся с экскурсии на Рейхенбахский водопад.

Никто не показывал на них пальцами, не потешался над ними, не присвистывал от удивления. Британцы не без удовольствия относятся к своей репутации людей, балансирующих между чопорностью и эксцентричностью, и это касается не только актеров, но и зрителей в аэропорту: тот факт, что существовала целая группа этих викторианских чудаков, подтверждал их легитимность. Если уж валяете дурака, то чем больше народу, тем меньше риска. Когда Ивлин Во в двадцатые годы учился в Оксфорде, там существовало общество, именовавшееся Гистерон-Протерон Клуб^[53]. Его члены, вспоминал он в «Недоучке»^[54], «причиняя себе изрядные неудобства, проживали день наоборот — с утра пораньше выряжались в вечерние костюмы, тянули виски, курили сигары и перекидывались в карты, а затем в десять часов обедали задом наперед, начиная с дижестивов и заканчивая супом». Нынешние, менее декадентски настроенные студенты могут вместо этого записаться в Оксфордскую каскадерскую студию, члены которой прыгают с подвесных мостов, обвязавшись толстым резиновым канатом, или скатываются по Креста Ран^[55] в посудных раковинах, попыхивая при этом кальяном.

Крупным планом характер народа проявляется в его внешней политике, его официальной архитектуре, его великих писателях. Выкрутасы темперамента становятся видны по мере удаления от центра. Очень типичный показатель — садово-парковый дизайн. Во Франции несмягченную временем строгость буржуазных ценностей можно наблюдать даже в глухих деревнях: природу здесь держат в ежовых рукавицах, галька начисто вымыта, фонари все как на подбор, изгороди подкорнаны, цветы строго ранжированы по видам: Британская традиция более инертная — здесь с природой скорее ладят по-приятельски, чем обращаются как с жертвой: индивидуальность и потакание слабостям имеют право на высказывание. На уровне шестисоточников это может претвориться в араукарию в передней части сада и пристроенную теплицу сзади, где осуществляется попытка вырастить самый большой в мире крыжовник, и в придачу декоративный пруд, в котором молчаливо рыбачат пластмассовые гномы. С большей помпой это проявляется в давней традиции архитектурных чудачеств: не просто бутафорская руина и ракушечный грот, но сарай для лодок в готическом стиле или кузница в форме замка с зубчатыми стенами, мавританская пагода и египетский птичник или каменный ананас в сорок футов высотой в Данмор Касл в Стерлингшире. Еще одна эманация этого духа фантазии, поверенной алгеброй, — садовый лабиринт, любопытный жанр, лежащий на пересечении двух английских страстей: любви к огородничеству и любви к головоломным кроссвордам. К некоторому удивлению даже и тех относительно немногих, кто заметил это, 1991 год был официально назначен Годом Лабиринта. Почему 1991-й? Потому что в этом году британцы, обособившись от остального человечества, мелодично гаркающего «ура-ура-ура» в честь двухсотлетия со дня смерти Моцарта, пианиссимо отмечали трехсотлетие посадки Хэмптон-Кортского лабиринта.

  37