37 
Я подумал: водитель лимузина был прав.
В самолете я сел у окна; обычно я садился у прохода на случай, если мне понадобится пописать, но на этот раз я хотел видеть все, я хотел видеть, как город уходит у нас из-под ног. Мой город, мой дом, там, рядом с тисками домов у парка, это мой старый район, тот, где я играл в «кошелек или жизнь» туманными вечерами, и ходил кататься на санках, и совершал свои мелкие преступления. По этим улицам я мчался на велосипеде. Самолет описывал над городом дугу, каким он стал огромным, утреннее солнце сверкало в оконных стеклах, мили и мили автомобилей выстроились по дороге до горизонта. Через озеро, внизу лодка с парусом, грузовое судно, словно на картине Тони Беннета. Кто бы мог подумать, что Тони Беннет такой хороший художник?
А потом вперед и вверх, вперед и вверх, вперед и вверх. В сторону дома. В последний раз в сторону дома. Один последний прощальный взгляд на город, последний снимок этих домов, деревьев, церквей. Этих двориков, мощенных теплым камнем. Его здесь больше нет. Я не чувствую его больше. Он умер.
— Могу я предложить вам завтрак, сэр? — сказала стюардесса.
Одну секунду я размышлял.
— Нет, но вы можете принести мне выпить.
— Еще слишком рано, бар не работает.
— Что ж, если вы сможете раздобыть мне выпить, прекрасно. Если нет — это тоже прекрасно.
Она вернулась со стаканом томатного сока и сунула мне крошечную бутылочку водки.
— Никому не говорите, — шепнула она.
Я вылил водку в стакан. Я смотрел в окно, теперь под нами было тридцать тысяч футов. Перистое облако пролетело под нами, потом другое, догоняя остальное стадо, я полагаю. Потерянное облако. Я почувствовал, как начала действовать водка; шея расслабилась. Я откинулся на спинку кресла. Закрыл глаза.
Кто-то рядом со мной спросил:
— Это ваше?
Женщина, сидящая у прохода, протянула мне журнал. Тощая, острый подбородок, короткая стрижка — вид хорошо ухоженной вороны.
— Нет, — сказал я.
— В этих самолетах никогда не дадут ничего хорошего почитать.
Я не ответил.
— Все хорошее тут же разбирают. Люди садятся в самолет, а потом, когда прилетели, берут с собой журнал.
Я хлебнул из своего стакана.
— Это так.
— Только подумать! Люди берут с собой журналы, когда выходят из самолета. Невероятно.
Я почувствовал, как все мои мускулы напряглись. Подумал: расслабься.
— Вы не хотите, чтобы с вами разговаривали, не так ли? — спросила она.
— Нет, я не возражаю.
— Это так необычно — встретить в самолете человека, который не хочет разговаривать.
Мы посидели в тишине; как приятно не думать о том, что бы такое сказать. Через некоторое время она открыла журнал и принялась читать. Демонстративно. Я думал: теперь я свободен от всего этого. Можете снять этот камень с моей души и повесить его на шею кому-нибудь другому.
Она сказала:
— Я еду, чтобы встретиться со своим бойфрендом. На случай, если у вас есть какие-то сомнения.
Я ничего не мог с собой поделать. Было что-то в настойчивой обнаженности ее чувств, что просто заставляло рассмеяться вслух.
— Что?
Она сказала:
— Я не хочу, чтобы вы думали, будто я просто летаю туда-сюда на самолетах, высматривая мужчин.
— Я в самом деле так не думал, — сказал я.
— У людей иногда бывают довольно странные идеи.
Когда я снова посмотрел в ее сторону, она оказалась прямо передо мной и словно смотрела какое-то веселое кино, которое крутилось у нее в голове, ее сухие губы слегка раздвинулись. Она откинулась на спинку сиденья. Я подумал: она готова мне что-то сказать. Потом она произнесла:
— Мой муж мне неверен. Я взяла его кредитку. Собираюсь потратить все его деньги.
Я сказал:
— Мне очень жаль это слышать.
Она отозвалась:
— Вы знаете, что он сделал?
Я мягко положил ей руку на локоть. И сказал:
— Мне очень жаль, но я больше не могу с вами разговаривать. Надеюсь, вы не обидитесь.
Когда я обернулся снова, она сидела в кресле на несколько рядов позади.
Глава 11
Я всегда любил аэропорт Альбертвилля, это собрание цементных блоков, в два этажа высотой, полы, натертые зеленой мастикой. Жарко, как в сауне. Опасно жарко. Люди произносили: «О боже», открывая дверь самолета, и chaleur,[5] идущая волной от винта, приветствовала их. Но я всегда бывал счастлив, прилетая сюда, множество раз, в особенности когда мне было за двадцать, мое тело ничего не могло с собой поделать, только подчиниться возможности получить свое чувство событий. Я подождал, пока женщина с неверным мужем выйдет из самолета. Я ждал, пока не вышли все, глядя наружу, на бетонированную площадку перед ангаром, на зеленые поля, мерцающие от зноя; за ними океан, маленькая зеленая лачужка, на краешке которой в самом верху было единственное маленькое окошко. Я всегда видел ее, когда прилетал сюда, и всегда думал о ней. Я думал: я должен узнать, кто там живет. Но так никогда и не узнал. Мне не терпелось попасть в отель, не терпелось, чтобы все началось. Так что на этот раз я бросил толпу пассажиров и заторопился через бетонную площадку к домику. Черный полицейский поймал меня за локоть. Он сказал на островном французском: вам сюда. Я спросил его на университетском французском, кто живет в зеленой лачуге. Он прищурил глаза, всматриваясь.
37 
