очень нудно 
24 
Рубину показалось необходимым записать эти истории рядом.
Были наверняка в «Бродячей собаке» и другие вечера, на которые мог прийти поэт и музыкант Николай Бруни, но главное проступало с очевидностью в его жизни тех лет: масса друзей и тьма приятелей, стихи и музыка, множество запутанных, как водится, любовных историй. А еще — непреходящее ощущение изумительно долгой, насыщенной и непредсказуемой жизни. Было осознание своих способностей, чувство нерасторжимой связи с миром и Россией, благодарное счастье существования.
Ожидаемо и неожиданно началась первая мировая война. Началась кровавая сумятица, началась кровавая неразбериха, началось кровавое усечение судеб. Начался подлинный двадцатый век.
Рубин испытал однажды странное чувство прикосновенности к тому времени и тому поколению, словно стерлось несколько десятков лет и прошлое перестало казаться древностью. Просто повезло невероятно: он попал на день рождения знаменитого некогда футуриста Алексея Елисеевича Крученых. И сидел, боясь лишнее слово проронить, чтобы не пропустить чужое. Чуть наискосок от Рубина помещался сам семидесятилетний юбиляр, маленький и не очень аккуратного вида щуплый подвижный старичок, некогда друг и сподвижник Хлебникова, Бурлюка, Маяковского. Самая мысль об этом завораживала Рубина сладким и мистическим чувством сиюминутной причастности к самой что ни на есть истории российской словесности, а был он тогда тридцатилетний (почти что) журналист, и его очень очаровывала ситуация и разговоры в застолье. Да еще один раз, привскочив на каком-то тосте, Крученых громко сказал:
— Нет, мне сидеть надо, мне Маяковский говорил всегда: вы, Алексей, сидите, вы сидя страшней.
А вокруг пировали за столом тоже не простые прохожие, каждый с именем и интересен по-своему, жаль, что далеко не все были ему известны, кто есть кто. Странно и забавно было Рубину, чуть наклонясь вперед или отклонившись, видеть сбоку от себя через двух старушек живого Льва Никулина, о котором шутку помнил, широко ходившую некогда: «Каин, где Авель? Никулин, где Бабель?». Искал и не мог найти Рубин в мудром и привлекательном лице черты растления и предательства, что приписывались этому старику все ведущей столичной молвой. Ничего, кроме острого интереса, Рубин к нему не чувствовал, и втайне укорял себя (молод был) за полную беспринципность, только не уходить же ему было отсюда из-за случайного соседства с многолетним осведомителем Лубянки (так ведь это же по слухам только, мало ли что наплетут на том лишь основании, что допускается писатель в сокровенные архивы сыска).
А сейчас бы, подумал Рубин, ушел? Тоже нет, признался он себе, только сейчас бы и укоров совести не было, притерся.
И еще там были разные древние старушки и старики, только Рубин в ту пору молод был, — так что и не особенно, должно быть, древние. Шел застольный оживленный разговор сразу ни о чем и обо всем, а еще были блины в изобилии и отменная соленая рыба. Один обмен репликами был настолько прекрасен, что Рубин тайно отметку сделал на сигаретной пачке обгорелой спичкой: не забыть. Одна из старушек чинно спросила юбиляра, часто ли и как подолгу он видел Блока.
— Я однажды был в гостях у Короленко, — сказал Крученых сквозь быстро поедаемый (текла сметана) блин, — и Владимир Галактионович сказал мне, когда я ем, я глух и нем.
И замолчал, готовя следующий блин.
— А Блок? — недоуменно и застенчиво спросила старушка.
— А Блока там не было, — невозмутимо пояснил маститый юбиляр.
Еще смеялись, когда пришел встреченный шумными приветствиями Сергей Михалков. Раньше только в кино и на портретах видел Рубин этого автора государственного гимна, поэта и лизоблюда, прожженного циника, тайно помогавшего семьям ссыльных, яркое российское совмещение подонка с интеллигентом.
Михалков сел возле юбиляра, вкусно выпил за его здоровье, смачно закусил блином с икрой, сочно и громка заговорил, — немедля став душой стола и тамадой. Легкое заикание совершенно не мешало ему. Текли пряные литературные байки былых и нынешних времен.
— А х-хотите, — вдруг сказал Михалков, — расскажу вам н-необыкновен-ную историю? Х-хотите?
И рассказал. Действительно очень стоящую историю. Произошла она в Будапеште в пятьдесят шестом году, когда было уже подавлено и растоптано обреченное венгерское восстание, и карательные наши войска стягивались в городе на ночлег. Ехал по улице в казарму бронетранспортер, набитый доблестными российскими душителями (замечательными, скорей всего, парнями, слепыми и послушными исполнителями воинского приказа), когда с чердака откуда-то резко хлестнула по тишине одинокая автоматная очередь. Солдаты бросились в дом и оттуда выволокли немедля — разъяренные и растерянные одновременно — двух детей, девочку лет двенадцати и мальчика лет восьми. У девочки даже не вырвали из рук автомат, она держала его, обняв, как куклу. Их привезли в комендатуру. Что делать с детьми, никто не знал. Со взрослыми — проще простого и на месте, а тут младенцы. Стали звонить начальству, спрашивать, докладывать, выяснять. Толи ответственность на себя боялись взять, а то ли грех на душу. Мальчик наконец не выдержал и заплакал. И тогда сестра ему сказала — громко, все слышали в комендатуре:
24 
