9 
Порой, когда они оставались в доме вдвоем, Проссер спускался, прислонялся к косяку кухонной двери и смотрел, как она гладит, или печет хлеб, или полирует ножи. Сначала она смущалась, а потом почти перестала. Присутствие наблюдателя, пока она трудилась, помогало ей чувствовать себя полезной. Но и в отсутствие родителей разговаривать с ним все равно было трудно. Он не всегда отвечал на вопросы; он вдруг становился колючим; иногда он просто смотрел в сторону и улыбался, словно вспомнив какой-нибудь воздушный маневр, который она была не способна понять.
Как-то раз, когда она чистила плиту, он сердито сказал:
— Меня отстранили от полетов, понимаете?
Она подняла на него глаза, но он продолжал, не дожидаясь ее ответа:
— А меня прозвали Солнце-Всходит. Проссер Солнце-Всходит.
— Понимаю. — Такой ответ казался безопасным. Она снова стала намазывать бурой чистящей пастой внутренность духовки. Проссер протопал к себе в кладовую.
Несколько недель атмосфера в доме была тревожной. Ну совсем как Странная война,[4] думала Джин, только в конце ее не начнутся настоящие сражения. И не начались. Папа все больше доверял свои взгляды на военную обстановку только маме, а Джин иногда намекал, что пусть кто-то и живет под твоей кровлей, это вовсе не значит, что с ним надо держаться дружески. Достаточно одной вежливости.
Как-то днем Томми Проссер спустился в кухню в четыре. Джин заваривала чай.
— Что-нибудь съедите? — спросила она, так и не разобравшись в правилах квартирования.
— Как насчет бутерброда «Отбой»?
— А что это такое?
— Даже не слышали про бутерброд «Отбой»? А вокруг вас имеется все необходимое.
Она покачала головой.
— Настаивайте чай, а я сварганю парочку. После перестука дверец и насвистывания спиной к ней, Проссер предъявил тарелку с двумя бутербродами. Хлеб нарезался словно бы не очень твердой рукой. Джин доводилось пробовать много бутербродов куда вкуснее, должна была она признать. Она попыталась подбодрить его, не кривя душой.
— А почему в мой вложены листья одуванчика?
— А потому что это бутерброд «Отбой». — Проссер ухмыльнулся ей и сразу отвел глаза. — Рыбная паста, маргарин и листья одуванчика. Конечно, качество местных одуванчиков может быть не очень. Если не нравится, отошлите назад на кухню.
— Он… чудесный. Я уверена, что войду во вкус.
— Я уверен, что снова буду летать, — ответил он, будто доканчивая анекдот.
— Я совершенно уверена, что будете.
— Я совершенно уверен, что буду, — повторил он за ней с неожиданной язвительностью, словно больше всего хотел залепить ей пощечину. О Господи. Джин почувствовала себя последней дурой и изнемогала от стыда. Она уставилась в свою тарелку.
— А вы знаете, — сказала она, — что Линдберг, когда летел через Атлантический океан, взял с собой пять бутербродов?
Проссер буркнул что-то невнятное.
— А съел только полтора?
Проссер снова что-то буркнул. Потом без особого интереса в голосе спросил:
— А что стало с остальными?
— Я сама всегда хотела это узнать. Может быть, они где-нибудь в каком-нибудь бутербродном музее.
Наступило молчание. Джин почувствовала, что рассказала историю про бутерброды совершенно зря. Одна из лучших ее историй, и она потратила ее зря. Больше она уже никогда не сможет рассказать ему про бутерброды еще раз. Их следовало приберечь до времени, когда он будет в настроении получше. Она сама во всем виновата.
Молчание длилось и длилось.
— Вы, наверное, знаете, где находится аппарат Линдберга, — наконец сказала она бодрым тоном, словно практиковалась в искусстве застольных бесед. — Я имею в виду, что уж он-то, конечно, в музее.
— Это не аппарат, — сказал Проссер. — И никогда аппаратом не был. Это аро-план. АЭРОПЛАН. Договорились?
— Да, — ответила она. Он мог бы просто ударить ее по щеке. Аэроплан, аэроплан, аэроплан.
Через некоторое время Проссер кашлянул — звук, свидетельствующий о переходе от гнева или смущения к средоточию каких-то других эмоций.
— Я расскажу вам про самую большую красоту, какую я только видел, — сказал он сухим, почти ворчливым голосом.
Джин в полуожидании игривого комплимента потупила голову. Она все еще не доела второй кусок своего бутерброда.
— Я был на ночном задании. Летом — в июне. Летел, сдвинув фонарь, и все везде такое черное и тихое. Ну, тише не бывает.
9 
