19 
– Спасибо, – сказал Петер.
Ясь Мисюр криво ухмыльнулся:
– За кашу? Или за брехню?!
– За кашу – тоже.
Вскоре, оставив корчму за спиной, Петер Сьлядек замедлил шаг. «Зря я не ушел сразу, – думал он. – Зря…» Взялся было для бодрости насвистывать любимую балладу о битве при Особлоге – не пошло.
Песня вязала рот оскоминой.
Он вспомнил, как шестнадцатилетним мальчишкой стоял в ополчении: на круче, с выданным копьем. Жалкий, дрожащий. Внизу шла через Бабий брод конница маркграфа Зигфрида. Было ясно: берега не удержать. Железный поток перепахивал реку поперек, белыми бурунами колыхались плюмажи шлемов, и копейное древко сделалось отвратительно влажным. Напротив, на поросшей ивняком высотке, в окружении телохранителей, сам маркграф наблюдал за продвижением войска. Петер сперва не понял, что происходит, занятый борьбой с собственным страхом. И никто не понял. Откуда взялись бешеные всадники?! Не иначе, сам черт принес, потому что ближнюю дубраву майнцы перед тем прочесали частым гребнем. Семеро конных, диким наметом оказавшись за спиной Зигфрида, на скаку засыпали маркграфа стрелами. Телохранители привычно закрыли господина, сдвигая щиты, но один из них поскользнулся, охнув от боли в ноге, видимо, недавно раненной, – в стене щитов мелькнул просвет, и последняя стрела, пущенная вожаком конных, угодила в шею маркграфу, опоздавшему надеть шлем. Позднее князь Рацимир Опольский простит умелому стрелку все его былые грехи, превратив атамана Сухую Грозу в рубежного охранца Ендриха Кйонку, дав смелому честь и герб, но тогда это не имело значения, ибо один из налетчиков, спешившись, уже рубился с телохранителями, пытаясь добить, достать, дотянуться до раненого Зигфрида, и опытные вояки пятились под натиском, сгорая сеном в пламени пожара. Боец был в чудном доспехе – казалось, он собирал его по частям в притоне мародера или скупщика краденого. За нелепые, громоздкие оплечья нападавшего прозовут Сутулым Рыцарем – но это тоже случится потом. А сейчас конница замешкалась на переправе, страшный ливень с градом, крупным, как голубиное яйцо, налетев с ясного неба, хлестнул по захватчикам, – словно сам Бьярн Задумчивый, добрый маг из Хольне, восстав из мертвых, решил вступиться за ополян! – размывая и без того илистый берег, отчего лошади спотыкались, сбрасывая седоков; крик «Зигфрид мертв! Бей заброд!» раскатился над Особлогой, и князь Рацимир велел трубить атаку. Петер бежал, захлебывался водой и воплем, совал копьем в чужой живот, снова кричал и очнулся лишь в обозе, где было жарко, хотелось пить и черти в башке плясали огненную козерыйку.
Голова по сей день болела, предчувствуя осенние дожди.
– Ну и ладно, – сказал Петер, плохо соображая, что имеет в виду. – Ну и пусть…
На обочине шляха стояла карета. Скучал усатый кучер, временами отхлебывая из фляги. Еще выше, по левую руку, где под темными пихтами отцветал вереск, начинался погост. У одного из крестов вокруг могилы сидели люди. Петер узнал сотника с женой, мага и юную Каролинку. Еще с ними был глубокий старик, одетый в темно-синее – цвета Опольского дома. Старик сильно сутулился, наклонясь вперед. Все люди не двигались, глядя в одну точку перед собой. Так сидят увлеченные сложной партией игроки.
Петер готов был поклясться, что знает, какая игра лежит на могиле перед удивительной пятеркой.
«Тройной Норнсколль».
«У меня предчувствие, – сказал маг, поднимаясь. – Сегодня с Божьей помощью…»
– Я напишу песню. – Петер Сьлядек остановился. Он смотрел на занятых игрой людей, словно надеясь, что те смогут его услышать, оторваться, перестать терзать свои измученные сердца мечтой исправить, самой дивной и самой лживой мечтой на свете. – Честное слово, я напишу песню. Настоящую. Вы не станете браниться, если я буду петь ее где придется? В замки меня редко пускают…
Он закинул лютню подальше за плечо и двинулся вдоль Кичорского шляха.
Насвистывая: «Ой, клевер, пять листочков».
Касыда сомнений
- Седина в моей короне, брешь в надежной обороне,
- Поздней ночью грай вороний сердце бередит.
- Древний тополь лист уронит – будто душу пальцем
- тронет,
- И душа в ответ застонет, скажет: «Встань! Иди..»
- Я – король на скользком троне, на венчанье —
- посторонний,
- Смерть любовников в Вероне, боль в пустой груди,
- Блеск монетки на ладони, дырка в стареньком бидоне,
- Мертвый вепрь в Калидоне, – в поле я один.
- Я один, давно не воин, истекаю волчьим воем,
- Было б нас хотя бы двое… Боже, пощади!
- Дай укрыться с головою, стать травою, стать
- молвою,
- Палой желтою листвою, серебром седин,
- Дай бестрепетной рукою горстку вечного покоя,
- Запах вялого левкоя, кружево гардин,
- Блеск зарницы над рекою – будет тяжело, легко ли,
- Все равно игла уколет, болью наградит,
- Обожжет, поднимет в полночь, обращая немощь
- в помощь —
- Путь ни сердцем, ни на ощупь неисповедим!
- Здесь ли, где-то, юный, старый, в одиночку или стаей,
- Снова жизнь перелистаю, раб и господин,
- Окунусь в огонь ристалищ, расплещусь узорной
- сталью,
- Осушу родник Кастальский, строг и нелюдим, —
- Кашель, боль, хрустят суставы, на пороге ждет
- усталость.
- «Встань!» – не встану. «Встань!» – не встану.
- «Встань!» – встаю. «Иди…»
Баллада двойников
Неисповедимость путей Господних дарует нам великое благо – благо сомнения. Ибо где нет сомнения, там нет и веры; где нет сомнения, там нет знания; где нет сомнения, там нет милосердия. Но все же: как славно было бы не испытывать этого мучительного чувства раздвоенности! Стоять легче, чем бежать, быть целым проще, нежели разбитым на осколки. Искренне надеюсь, что в размышлениях скромного монаха нет ничего еретического, – и все-таки сомневаюсь, сомневаюсь…
19 
