очень нудно 
148 
***
Мистер Аскью отходит от стола и величаво шествует мимо посетителей к дверям. Вернее, шествует, изображая величавость, ибо ростом он еще ниже Уордли и до подлинной величавости не дотягивает, как нынешний бентамский петух не дотянет до староанглийского бойцового петуха с заднего двора гостиницы. Во всяком случае, стряпчий старается даже не смотреть в сторону сектантов и всем видом показывает, что ему самым возмутительным образом мешают работать. Чиновник взмахом руки велит троице следовать за патроном.
Посетители повинуются, язвительный писец замыкает шествие.
Вслед за мистером Аскью все четверо гуськом входят в знакомую нам комнату с окнами на задворки. Аскью останавливается у окна и не оборачивается. Сцепив руки за спиной под фалдами расстегнутого сюртука, он озирает уже совсем темный двор. Ребекка стоит у кровати, словно только что с нее вскочила, и с изумлением смотрит на эту торжественную делегацию. Они не обмениваются ни единым приветственным жестом. На миг в комнате повисает неловкое молчание, обычное при таких вот свиданиях.
– Сестра, этот человек имеет намерение насильно удержать тебя здесь на ночь.
– Нет, брат Уордли, не насильно.
– Закон права на то не дает. Тебе и вину твою не назвали.
– Так мне велит совесть.
– Спросила ли ты совета у Господа нашего?
– Он сказал, так надо.
– Не имела ли ты от них какого вреда своему телу либо душе в рассуждении своей беременности?
– Нет.
– Правда ли?
– Правда.
– Не принуждал ли он тебя к таким ответам угрозами?
– Нет.
– Если станет насмешничать, или искушать, или как-либо силой склонять к отречению от внутреннего света, будь тверда, сестра. Говори всю правду и ничего, кроме правды Божией.
– Так и было. Так будет и впредь.
Уордли поражен: такого спокойствия он не ожидал. Мистер Аскью по-прежнему разглядывает двор – похоже, теперь он таким способом еще и прячет лицо.
– Убеждена ли ты, что поступаешь как лучше во Христе?
– Всем сердцем убеждена, брат.
– Мы станем молиться с тобой, сестра.
Аскью оборачивается. Оборачивается резко:
– Молиться за нее позволяется. Но не с ней. Она сама подтвердила, что ее не обижают – чего вам еще?
– Нам должно с ней молиться.
– Именно что не должно! Я дал вам случай расспросить ее о вещах непраздных, тут вы в своем праве. Но учинять вдобавок молитвенное собрание я не позволял.
– Друзья, будьте вы все свидетели! Молитва объявлена вещью праздной!
Стоящий позади чиновник подходит к посетителям и берет ближайшего – отца Ребекки – за руку, намекая, что пора удалиться. Но его прикосновение словно обжигает Хокнелла. Обернувшись, плотник хватает его запястье, сжимает, точно в тисках, и с силой опускает руку. Глаза его налиты бешенством.
– Прочь от меня, ты... дьявол!
Уордли кладет руку на плечо Хокнелла:
– Смири свой праведный гнев, брат. Им от грядущего суда не уйти.
Хокнелл медлит: он не слишком склонен повиноваться. Наконец он отталкивает руку чиновника и поворачивается к Аскью:
– Прямое тиранство! Нету у них права воспрещать молитву.
– Как быть, брат. Мы среди неверных.
Хокнелл переводит взгляд на Ребекку:
– Преклони колени, дочь.
Вслед за этим коротким родительским приказом в комнате опять воцаряется молчание. Ребекка не двигается. Мужчины тоже: опуститься на колени прежде нее не позволяет достоинство. Муж Ребекки еще старательнее разглядывает пол и, видимо, только и думает, как бы поскорее отсюда выбраться. Уордли смотрит куда-то мимо Ребекки. Женщина становится напротив отца и улыбается:
– Я твоя дочь во всем. Не бойся, в другой раз с пути не собьюсь. Ведь я теперь еще и Христова дочь. – И, помолчав, добавляет:
– Прошу тебя, отец, ступай с миром.
Но посетители не уходят: ну можно ли, пристало ли им в таких делах слушать женщину? Их взгляды обращены на Ребекку. На них смотрит лицо, исполненное врожденного смирения, но сейчас к этому смирению примешивается что-то еще: некая достигнутая ясность мыслей и чувств, рассудительность, чуть ли не способность судить об их поступках. Скептик или атеист заподозрил бы, что она презирает этих людей, что ей неприятно видеть, какими ограниченными сделали их вера и сознание мужского превосходства. Но это мнение было бы ошибочно: она вовсе не презирала их, она их жалела, а что касается веры, то любые сомнения относительно ее основ были Ребекке чужды.
148 
