4 
И сразу же пожалела о своей фразе.
Она противоречила всем законам гостеприимства. Но Льюис вдруг рассмеялся, как-то по-детски, мило, от всего сердца. Это чудесный смех тут же вернул ему и его возраст, и обаяние.
— Вы очень скучаете?
Вопрос застал меня врасплох. Можно ли сказать, очень или не очень скучаешь в безумной суматохе нашего существования? Ответила я крайне добропорядочно:
— У меня для этого нет времени. Я работаю сценаристкой на RKB и…
— Там?
Он мотнул подбородком влево, в сторону сверкающего побережья Санта-Моники, Беверли Хиллз, обширных владений Голливуда, киностудий и кинофирм, объединив их презрительным «там». Презрение — пожалуй, сказано слишком сильно, но, уж во всяком случае, это не было безразличием.
— Там. Так я зарабатываю себе на жизнь. Я разволновалась. После трехминутного разговора с этим незнакомцем я сначала почувствовала себя мещанкой, а потом бездельницей. Ведь в самом деле, что еще приносила эта идиотская профессия, кроме кучки долларов, которую раз в месяц получаешь и тут же тратишь? При всем при том, было довольно унизительно, что на это мне указывает какой-то наркоман. Я ничего не имею против подобного рода медикаментов, но не люблю, когда свои вкусы превращают в философию, полную презрения к тем, кто их не разделяет.
— Зарабатывать на жизнь… — повторил он задумчиво, — зарабатывать на жизнь…
— Это довольно распространенное занятие.
— Как жалко! Вот я бы хотел жить во Флоренции, когда там было полно людей, кормивших многих других просто так, ни за что.
— Они кормили скульпторов, художников, писателей. Вы что, к ним относитесь?
Он помотал головой.
— Может быть, они кормили просто так тех, кто им нравился, и все?
Я цинично рассмеялась, совсем как Бэт Девис.
— Уж это вы могли бы найти и здесь. И тоже мотнула головой влево, совсем как недавно он. Льюис закрыл глаза.
— Я сказал «просто так». А это не просто так. Он произнес «это» таким убитым голосом, что в голове у меня тут же зароились мысли, одна романтичнее другой. В сущности, что я знаю о нем? Любил ли он кого-нибудь до безумия? Хотя то, что называют безумием, по-моему, единственно нормальное проявление любви. И что его толкнуло под колеса «Ягуара» — случайность, наркотики или отчаяние? А может, сейчас выздоравливала не только его нога, но и сердце? И эти взгляды, устремленные в небо, возможно, различали там чье-то лицо? Внезапно я, к моему ужасу, вспомнила, что уже использовала этот образ в фильме о жизни Данте, куда так трудно было засунуть хоть каплю эротики. Когда бедный Данте, сидевший за грубым средневековым бюро, поднимал голову от рукописи, голос за кадром шептал:
"А эти взгляды, упрямо устремленные в небо, возможно, различали там чье-то лицо? " Вопрос, на который зрители сами должны были дать ответ, и, надеюсь положительный.
Итак, я начала думать так же, как пишу — вещь, которая меня бы, возможно, обрадовала, если бы я хоть в малейшей степени претендовала на талант или высокую литературу. Увы… Я посмотрела на Льюиса. Он снова открыл глаза и начал меня разглядывать.
— Как вас зовут?
— Дороти, Дороти Сеймур. Разве я вам не говорила?
Я сидела у него в ногах, в окно проникал вечерний воздух, несущий запах моря, запах такой сильный, такой неизменный уже сорок пять лет, что он казался почти жестоким в своем постоянстве. Сколько еще я буду его сладострастно вдыхать, сколько еще, пока не придет тоска по прожитому, по поцелуям, по теплу мужского тела? Мне бы нужно выйти замуж за Пола. Мне бы нужно оставить безграничную уверенность в собственном отменном здоровье и душевном равновесии. Приятно ощущать свое тело, когда есть кто-то, кто хочет к нему прикоснуться, вдохнуть его тепло, но потом? Да, что потом? А потом будут психиатры, и от одной этой мысли у меня заныло сердце.
— У вас грустный вид, — сказал Льюис, взял меня за руку и принялся ее рассматривать. Я тоже посмотрела на нее. Мы вместе ее разглядывали с неожиданным интересом: Льюис — потому что не знал, а я — потому что в его ладони она выглядела как-то иначе: как предмет, больше мне не принадлежащий. Ни одно прикосновение не доставляло мне так мало волнения.
— Сколько вам лет? — спросил он. Сама поражаясь собственной глупости, я сказала чистую правду:
— Сорок пять.
— Вам повезло.
Я изумленно посмотрела на него. Ему, должно быть, двадцать шесть, может, меньше.
— Повезло? Почему?
— Дожить до таких лет… Здорово!
4 
