Последние отзывы

  98  

— Саймон Уильямсон, — резко говорит он, а потом немного смягчает тон. — Надеюсь, моя девушка была в хороших руках?

Все смотрят на баска и начинают нервно и виновато улыбаться. Его присутствие явно их угнетает, он выводит их из равновесия, даже не прилагая особых усилий. Но я себя чувствую просто отвратительно, в первый раз за долгое время, в первый раз после первого мужика, которому мне пришлось дрочить, — я чувствую себя шлюхой. Саймон помогает мне надеть пальто, и я с большим облегчением покидаю этот поганый отель.

Мы садимся в машину, и я вдруг понимаю, что плачу, но по крайней мере больше не ощущаю себя шлюхой. Я знаю, что плачу совершенно неискренне, я просто хочу, чтобы Саймон отвез меня домой и уложил в кроватку. Я хочу, чтобы он думал, что это он меня соблазняет, хотя я жутко его хочу, я хочу его прямо сегодня, прямо сейчас. Но Саймона мои слезы не впечатляют совершенно.

— Что такое? — равнодушно спрашивает он, выводя машину на Лотиан-роуд.

— Вляпалась в совершенно дурацкую ситуацию, — говорю я ему.

Саймон обдумывает мои слова, а потом устало отвечает:

— Такое случается. — Хотя, судя по его тону, такое случается с кем угодно, кроме него самого. Мы останавливаемся у моего дома и смотрим на небо. Сегодня оно ясное и, что самое удивительное, очень много звезд. Я никогда не видела столько звезд, по крайней мере здесь, в городе. Колин как-то возил меня на Восточное побережье, недалеко от Колдингхэма, вот там все небо было усеяно звездами. Саймон тоже смотрит наверх и говорит:

— Звездное небо надо мной и нравственный закон во мне.

— Кант… — говорю, ощущая странную смесь восхищения и испуга, и думаю о том, что он имеет в виду, говоря о нравственных законах. Он что, понял, чем я занималась? Но он резко оборачивается ко мне, и вид у него обиженный. Но он ничего не говорит, только настороженно смотрит на меня.

— Это моя любимая цитата из любимого философа, — объясняю я. — Из Канта ^[11].

— А… да, это и мой тоже любимый философ, — говорит он и улыбается.

— Ты изучал философию? Изучал Канта? — спрашиваю я.

— Немного, — кивает он. А потом объясняет: — Старая шотландская традиция. От Смита к Хьому, а потом — к европейским мыслителям вроде Канта.

В его голосе проскальзывает некое самодовольство, которое действует мне на нервы, поскольку чем-то напоминает МакКлаймонта. А мне очень не хочется ассоциировать его с МакКлаймонтом, так что я иду ва-банк:

— Хочешь, поднимемся ко мне, выпьем кофе… или вина. Саймон смотрит на часы.

— Пожалуй, лучше кофе, — говорит он.

Мы поднимаемся по лестнице, я еще раз благодарю его за помощь, типа, он меня просто спас. Я надеюсь, что он спросит меня об этом, но он, судя по всему, не придает случившемуся никакого значения. Когда мы заходим в прихожую, у меня замирает сердце, потом что я вижу полоску света из-под двери гостиной.

— Диана или Лорен, наверное, еще не спят, жгут электричество, полуночничают, — объясняю я шепотом и провожу его к себе в комнату. Он садится в кресло, потом начинает рассматривать стойку с сидюками, встает, чтобы внимательнее изучить коллекцию, но при этом его лицо по-прежнему остается непроницаемым.

Я иду на кухню, делаю кофе и приношу две дымящиеся кружки обратно в спальню. Когда я вхожу, он сидит на кровати, читает сборник современной шотландской поэзии, одну из обязательных книг в курсе МакКлаймонта. Я ставлю чашки на ковер и сажусь рядом с ним. Он откладывает книгу в сторону и улыбается мне.

Мне очень хочется наброситься на него, но у него в глазах — гранитный холод, который меня и удерживает. Его взгляд устремлен сквозь меня, внутрь меня. Его взгляд пронзает меня насквозь. А потом его ледяные глаза неожиданно наполняются невероятным теплом, которое казалось вообще невозможным всего секунду назад. Свет у него в глазах такой яркий, что я впадаю в какой-то ступор, чувствую себя существом без формы, без размеров и плотности. Во мне осталось только желание. Я слышу, как он что-то говорит, на каком-то иностранном языке, а потом берет мое лицо в ладони. Несколько секунд он пристально смотрит на меня, его темные глаза словно пьют меня, и он целует меня: в лоб, в щеки, — его поцелуи сильные и нежные одновременно, в них есть некая точность, они посылают импульсы в самое сердце той странной туманности, в которую я сейчас превратилась.

Мои тело и разум существуют как бы отдельно друг от друга, я чувствую, что наша страсть может сравниться по температуре с батареей центрального отопления, что находится рядом с нами. Когда он гладит меня по спине, я думаю о красных розах, их закрытые лепестки распускаются, и я падаю на кровать. И тут во мне неожиданно просыпается воля, и я думаю: он изменяет меня, и мне нужно попробовать изменить и его тоже, — я обнимаю его за шею, притягиваю к себе и приоткрываю рот. Я целую его так крепко, что у меня клацают зубы. Потом я провожу языком по его глазам, носу, пробую на вкус соленый след, идущий от носа к верхней губе. Потом я убираю руки с его шеи, чтобы заняться его телом, пытаюсь снять с него футболку, но он не поднимает руки, чтобы помочь мне, потому что он занят, снимает с меня платье. Но я тоже не убираю руки и впиваюсь ногтями в его мускулистое тело, так что положение безвыходное: я не могу снять с него футболку, он не может снять с меня платье. Потом он все-таки исхитряется, как заправский взломщик, расстегнуть на мне лифчик. Он так яростно пытается сорвать с меня платье и лифчик, что мне приходится отпустить его спину, потому что если я этого не сделаю, у меня порвутся шлейки на платье. Он обнажает мою грудь, и после этого все замедляется, он начинает ласкать ее очень бережно, нежно и немного испуганно, как ребенок, которому разрешили погладить какую-нибудь пушистую зверушку.

  98