2

Первым жилищем их стала узкая пещера, скорее даже не пещера, а нора с низким, нависавшим над самой головой сводом, и отыскали они ее в скалах к северу от райского сада, когда в отчаянии брели оттуда в поисках пристанища. Там смогли наконец укрыться от лютого солнцепека, столь разительно отличного от той ставшей уже привычной им температурной умеренности, что неизменной благодатью своей осеняет эдем ночью и днем и в любое время года. Сбросили толстые звериные шкуры, в которых задыхались от жары и вони, вернулись в первобытное состояние, однако, чтобы защитить от внешнего воздействия самые нежные части тела, более или менее скрытые между ног, смастерили из шкур иных — самых тонких, с самым редким ворсом — то, что впоследствии будет называться юбкой, пригодной для ношения как мужчинами, так и женщинами. В первые дни не было даже корки поглодать, и супруги голодали. Райский сад, прежнее место их обитания, изобиловал плодами, а никакой иной пищи промыслить не удавалось, поскольку даже те животные, которым по природе их пристало питаться кровавым мясом, ибо плотоядными пришли они в сей мир, были по господней воле посажены на ту же меланхолическую и неудовлетворительную диету. Неизвестно только, откуда по юле божественного фокусника, по щелчку его пальцев взялись шкуры. Откуда-откуда, от зверей, разумеется, причем крупных, но остается открыт вопрос, кто убил их и освежевал и где это происходило. Случайно оказалась туг поблизости и вода, но всего лишь в виде мутноватого ручейка, ничем опять же не похожего на бурную реку, что брала исток в эдеме, а потом разделялась на четыре рукава, из коих один омывал ту местность, где, по слухам, почва богата была золотом, а другой огибал землю под названием куш. Два оставшихся, сколь ни невероятно может это показаться нынешним читателям, сразу же были названы именами тигр и евфрат. И при виде того, с каким трудом и усилием торит себе путь жалкий ручеек меж шипов и колючек пустыни, невольно приходило в голову, что, вероятней всего, была та полноводная река оптическим обманом, созданным самим господом, чтобы сделать жизнь в земном раю еще привлекательней. Все может быть. Да, все может быть, в том числе и нелепое предложение евы: А давай попросим херувима с огненным мечом, пусть пропустит нас в райский сад, мы бы там собрали кое-каких плодов, глядишь, еще несколько дней сыты были бы. Со свойственным мужчинам скептицизмом отнесясь к хитроумной идее, зародившейся в женской головке, адам посоветовал еве идти одной да загодя приготовиться к горькому разочарованию: Вот он, херувим твой с огненным мечом, стоит на карауле у райских врат, не какой-нибудь задрипанный ангелок пятого сорта, десятой категории, не имеющий ни веса, ни власти, но самый доподлинный и настоящий херувим, и как, по-твоему, станет он нарушать приказ господа, но на такой вот вразумляющий вопрос ева ответила: Не знаю и не узнаю, пока не попробую. А если попытка твоя не удастся. А не удастся, так я немного потеряю, всего-то несколько шагов отсюда туда и два-три слова, что я ему скажу. Ладно, однако учти, что, если херувим выдаст нас господу, могут быть неприятности. Не понимаю, каких тебе еще неприятностей, любые неприятности — просто тьфу по сравнению с теми, что одолевают нас сейчас, жить нечем, есть нечего, ни надежной крыши над головой, ни одежды, заслуживающей такого названия, и сам господь уже не сможет измыслить кары злее, чем учинил, выставив нас из райского сада. Насчет того, что господь может, а чего не может, не нам с тобой судить. Но если так, надо заставить его объясниться и в первую очередь понять, по какой причине он нас сотворил, какую при этом цель преследовал. Ты с ума сошла. Да уж лучше с ума сойти, чем трусить. Не смей упрекать меня в трусости, рассвирепев, крикнул адам, я ничего не боюсь, и я не трус. И я тоже, а потому и спорить тут не о чем. Только не забывай, что распоряжаюсь здесь я. Нуда, так и господь повелел, согласилась ева и тотчас сделала такое лицо, будто ничего не говорила. Когда солнце потеряло толику своей ярой силы, ева в ловко сидящей юбке и в самой легкой из шкур на плечах пустилась в путь. Облик ее был, как теперь бы сказали, вполне благопристоен, хотя ничем не стесненные и неприкрытые груди колыхались в такт шагам. А она и не могла удержать их качание, да и не помышляла даже об этом, ибо некого было этим прельщать, в ту пору груди предназначались младенцев кормить, и ни для чего больше. Ева шла и сама на себя дивилась, поражалась, с какой свободой отвечала мужу, слов не подыскивала, не сробела, а просто сказала все, что, по ее мнению, и следовало сказать в данном случае. И казалось, будто внутри ее поселилась другая женщина, вовсе не зависящая ни от господа, ни от мужа, господом определенного в мужья, такая вот бабенка, что решилась наконец-то в полной мере, безо всякого изъятья, использовать тот язык — в обоих смыслах слова, — который вышеупомянутый господь, так сказать, вложил ей в уста. Покуда переходила через ручей, прохладная свежесть воды омывала ее тело не только снаружи, но, и словно бы по венам струясь, проникала внутрь, в самую душу, и та полнилась чем-то вроде счастья или, по крайней мере, чем-то таким, что было очень похоже на это слово. Но вот засосало под ложечкой в знак того, что не ко времени было предаваться отрадным чувствам. Ева ступила на другой берег, собрала немного кислых ягод, которые насытить, конечно, не могли, но хоть на какое-то время обмануть голод годились. Райский сад был уже рядом, отчетливо виднелись впереди кроны самых высоких деревьев. Ева замедлила шаги, но не потому что утомилась. Окажись рядом адам, он, без сомнения, стал бы насмехаться над нею: Уж такая храбрая-отважная, а вот и ты боишься. Да, боюсь, неудачи боюсь, отвечала ева, боюсь, что не найду нужных слов убедить стража, и до такой степени пала духом, что даже прибавила совсем тихо: Будь я мужчиной, было бы легче. Ну вот и херувим, и в правой руке у него зловещим блеском горит пламенный меч. Ева прикрыла как могла грудь и приблизилась. Чего надо, спросил страж. Есть хочу, ответила женщина. Нет здесь для тебя никакой еды. Есть хочу, настаивала она. Тебя с мужем изгнали из эдема по приказу господа, приговор обжалованию не подлежит, уходи прочь. Ты что же, убьешь меня, если я попытаюсь пройти. На то господь и поставил меня здесь стражем. Ты не ответил на мой вопрос. Мне так велено. Что, убить меня. Да. И ты, стало быть, выполнишь приказ. Херувим промолчал. И чуть шевельнул рукой, державшей огненный меч, отчего тот свистнул по-змеиному. Таков был ответ. Ева сделала еще шаг вперед. Остановись, предупредил херувим. Убей меня, тогда остановишь, отвечала ева и сделала еще шаг, а то стоишь тут, гнилье в саду стережешь, и добавила, в господнем саду. Что тебе надо, повторил херувим, того вроде бы не понимая, что это повторение будет истолковано как признак слабости. Я тебе уже сказала, есть хочу. Я думал, вы уже далеко отсюда. А куда ж нам идти, кругом пустыня, которую мы не знаем, дороги не видно, и за все эти дни не попалось нам ни одной живой души, спим в какой-то норе, едим траву, как и предрек господь, и нас с нее несет. Куда несет, удивился страж. Да не куда, а откуда, в лексиконе, которым снабдил нас господь, есть еще такие слова, как понос и расстройство желудка, может, тебе они больше придутся по вкусу, а значат они все, что человек не в силах удержать внутри себя всё дерьмо, что есть в нем. Я не знаю, что это такое. Одно из преимуществ ангельского чина, ответила она и улыбнулась. Херувиму приятно было видеть эту улыбку. На небесах тоже улыбаются, и много, но всегда — кротко, благостно и с легчайшим оттенком виноватости, словно просят извинения за свое блаженство, если к тамошнему времяпрепровождению можно применить это слово. Диалектический бой ева выиграла, теперь оставалось одержать победу и в схватке за еду. Сказал херувим: Я принесу тебе кое-каких плодов, но ты никому не говори. Да я-то рта не раскрою, но муж ведь так и так узнает. Завтра приводи его, надо поговорить. Ева сдернула с плеч шкуру и, оставшись нагою до пояса: Вот, в нее наберешь фруктов, сказала. Меч свистнул громче, будто внезапно получил некий импульс — тот же самый, что заставил херувима шагнуть вперед, тот же самый, что побудил его протянуть руку и коснуться евиной груди. Больше ничего не произошло да и не могло произойти, любая и всякая плотская забава ангелам, покуда они пребывают в этом статусе, воспрещена, лишь низринутым с небес мятежникам дозволено соединяться с теми, кто им по вкусу, кому по нраву они. Ева улыбнулась, положила свою руку на руку херувима и мягко прижала ее к груди. Вся в грязи, ногти — черны, будто она ими землю копала, волосы — как переплетенные угри в садке, но женщина все же, и притом женщина единственная. Ангел вошел в эдем и, пробыв там столько, чтобы успеть нарвать плодов самых питательных, а также и тех, что богаты соком, вернулся, обремененный этой благодатной ношей. Как тебя зовут, осведомилась ева, а он ответил: азаэль. Спасибо за фрукты, азаэль. Нельзя же было допустить, чтоб умерли с голоду сотворенные господом. Господь, конечно, поблагодарил бы тебя за доброе дело, но все же ты ему лучше ничего не говори. Херувим то ли притворился, что не слышит, а то ли в самом деле не слышал — помогал еве забросить отягощенную плодами шкуру за спину и приговаривал при этом: Завтра приходи и приводи своего адама, потолкуем о том, что вам нелишне будет знать. Придем, отвечала она.

  4