очень нудно 
125 
Хотя о достоверности данного эпизода говорить не приходится, все же эти страницы содержат немало ценного биографического материала: мы имеем здесь безошибочное свидетельство усиливающейся эмоциональной неустойчивости Элизабет Франкенштейн. Именно с этого момента в своей жизни она начинает все чаще выказывать признаки умственного расстройства. Придуманный ею для себя образ дикарки был трогательной попыткой возвратить невинность и покой детства, навсегда оставшиеся в прошлом. И более глубокие умы искали утешения в иллюзии. Выдуманное Руссо идиллическое единение с природой породило множество поэтов и философов, мечтавших о вольной и счастливой жизни в Аркадии. В случае с Элизабет Франкенштейн то же самое философское упование явно перерастает рамки интеллектуального упражнения; в своем отчаянии она придала ему форму недолгого галлюцинаторного бегства от реальности. Ах, если бы этот эпизод принес успокоение, необходимое, чтобы к ней окончательно вернулся рассудок!
Виктор начинает новую жизнь в Ингольштадте
А что осталось мне в жизни после возвращения из леса? Я не попросила прощения и не представила никаких объяснений в оправдание своего долгого отсутствия; я дала всем понять, что считаю своим правом поступать, как хочу. Несмотря на мое нежелание ничего рассказывать, отец, Жозеф, Селеста — все, кто тревожился обо мне день и ночь, — простили меня. Они несказанно обрадовались моему возвращению и старались, в меру своих способностей, понять, что толкнуло меня на поступок, кажущийся столь безрассудным. «Что ж, дочь своей матери!» — услышала я, как сказала Анна-Грета другой горничной. Так, значит, вот какое было их мнение обо мне: как о женщине, с детства отличавшейся своевольным характером. В некотором смысле они были правы; благодаря матушке я выросла не похожей на других женщин. Я научилась жить по законам волка и рыси, а не по законам людей — и гордилась этим. Возможно, когда-нибудь я буду благодарна Виктору за то, что он толкнул меня на отважное проявление независимости. Возможно… Но сейчас, сейчас между нами пролегала холодная ненависть. Он был тем, кто открыл мне вероломство мужчин — и кто посмел обидеться на то, что я не успокоила его совесть.
«Ингольштадт предстал передо мною Новым Светом, о котором я грезил…»
Так писал Виктор в своем первом письме. Оно пришло всего несколько дней после того, как я покинула замок, пустившись в свои странствия; отец сохранил его для меня, как и все последующие. Больше того, несмотря на мои возражения, он сидел рядом, когда я читала их, и даже то и дело просил повторить те или иные строки из писем. Ни одно из них не было адресовано мне, хотя он прекрасно знал, что каждое их слово будет мне известно. Тем не менее он притворялся, что обращается исключительно к отцу, игнорируя мое существование, словно желая, чтобы душой мы были дальше друг от друга, чем Женева от Ингольштадта. Как тяжело мне было тогда вслух читать эти письма отцу, а он настаивал! Бедному отцу, ставшему безутешным вдовцом, каждое слово писем, которые Виктор слал из университета, доставляло такую радость; в его глазах заблудший сын наконец-то стал на верный путь. Я никогда не омрачила бы счастье того, кому была столь многим обязана. Ничего не оставалось, как радоваться вместе с ним. Он не мог и предположить, что я была истинным адресатом этих писем, в которых Виктор похвалялся своими успехами. И невдомек ему было, как терзает мое сердце то, чего он не мог уловить: оттенок страдания, обиды и жалости к себе, лежавший на всем, что я читала. За напускной бодростью Виктора я видела всего-навсего беззастенчивое желание заявить о своей невиновности. В каждой его фразе сквозь пышную риторику чувствовалось мстительное стремление уязвить женщину, которую он опозорил. Он желал дать мне понять, что отправился в большой мир, дабы оставить в нем след, и не допустит, чтобы преступление против меня воспрепятствовало его успеху [49].
Ингольштадт
…сентября 178…
Дорогой отец!
Ингольштадт предстал передо мною Новым Светом, о котором я грезил. Но в отличие от диких пространств Америки, это Утопия вольтеровской мечты, подлинное Эльдорадо, искомое всем человечеством. Здесь золото знаний валяется прямо под ногами, а обещание земного счастья зреет вокруг, как яблоки на яблоне.
В первый день занятий я отправился на поиски профессора Вальдмана, рекомендательным письмом к которому ты снабдил меня. К моему глубочайшему разочарованию, мне сообщили, что он в отъезде и не вернется до конца семестра. Его замещает некий профессор Кремпе, лекции которого я и посещаю. Сперва он показался мне личностью неприятной: приземистый, со скрюченной спиной, грубым резким голосом, злобным выражением лица и саркастической манерой говорить. Он читает лекции, лихорадочно расхаживая взад и вперед, останавливаясь не для того, чтобы объяснить непонятные вещи, а чтобы безжалостно высмеять своих студентов, когда они отвечают неверно. И с коллегами ведет себя точно так же: грубо издевается над всяким, с кем не сходится мнением, выставляя его идиотом. Есть в нем что-то от черта — или даже от злобного тролля, — и это убеждало меня, что я ничему не научусь у него. Однако как я ошибался! На первой же лекции этот несносный человечек, как некий библейский пророк, заставляет меня прозреть, и мне открываются сияющие горизонты. Он говорит о науке электричества, провозглашая ее передовой волной естествознания. Когда он задает вопросы, касающиеся электричества, я демонстрирую, насколько опережаю однокурсников. Замечаю, что мои ответы произвели впечатление на профессора Кремпе; замечаю, как часто он останавливает на мне внимательный взгляд,
125 
