очень нудно 
37 
Подивившись собственным причудам и употребив во благо завтрак, поданный крапчатым Гариком, она вышла на улицу.
— Здорово, Галчище!
— Здравствуйте, Влади... Вован! — вспомнила, к счастью, как соседу приятно зваться.
Шут был при хозяине: гасал наперегонки с Баскервилем. Впервые этот амбал в тельняшке показался если не симпатичным, то хотя бы терпимым. По сравнению с тем ужасом, которое имели сомнительное счастье лицезреть в субботу... “Чудище обло, озорно, стозевно и лаяй!” — всплыл из школьного прошлого эпиграф к “Путешествию из Петербурга в Москву” Александра Радищева, чей дед, Афанасий Прокофьич, кстати, подвизался в потешных у Петра I. Впрочем, речь об эпиграфе — и, целиком разделяя мнение академика Тредиаковского, автора “чудища обла”, применительно к Настькиному уроду, Шаповал вздохнула с душевной скорбью: “Уж лучше бы лаяй...”
Как Лица Третьи, высокоэрудированные, согласившись с этим мнением, не преминем добавить: именно академику Тредиаковскому министр Волынский заказал стихи для знаменитой шутовской свадьбы в Ледяном доме, вскоре за халатность в исполнении поручения избив поэта и велев его высечь. Оскорбленный Тредиаковский, человек от природы щуплый и сутулый, в досаде повздорил с неким Антонио Педрилло, любимым шутом императрицы Анны, гордо спросив: “Да знаешь ли ты, шут, что есть знак вопросительный?” — “Конечно, знаю, — нашелся Педрилло, в прошлом отличный скрипач и кулинар. — Это такой маленький горбун, задающий дурацкие вопросы!”
Кругом шуты, и нет от них спасенья...
— Куда в такую рань? На пахоту? Прикинь слоган: “Вторник зовет!”
— Сына из интерната хочу забрать. Перед работой.
— Молоток! Пацан — это святое!
Мирон привычно распахнул дверцу машины. На щеке шофера красовался след сурьмяной киновари: видимо, и он с утра успел что-то покрасить.
При повороте с Бездомного на Перекладных в сумочке очнулся мобильник:
— Галюнчик?! Это гениально! Нет, это положительно гениально! Поздравляю!
Голос и манеру Лешки Бескаравайнера, кумира истеричек, было трудно не узнать.
— С чем именно? — Шаповал предпочитала сразу расставлять точки над “i”, “ё” и прочими нуждавшимися в точности буквами.
— Я их видел!
— Кого, Лешенька?
— Твою дочь с шутом. Галюн, это замечательно! Потрясающе! Выше всяческих...
Телефон разразился серией хрипов, после чего высветил: “Связь прервана. Абонент находится вне зоны досягаемости”. Предусмотрителен, чертушка! Секундой позже хозяйка сама бы прервала связь. Не хватало еще выслушивать издевательства. И от кого? От Лешеньки, верного друга! Даже его традиционный “Галюн!” от обиды превращался в гадкий, дурно пахнущий “гальюн”...
Котик выбрался на оперативный простор и дал газу.
Дорога, чмокая липким до безумия битумом, мутирующим в брусчатку, а там — и в грубо тесанный булыжник, шустрым ужом ползла из норы. Путала грешное с праведным, сминала в тугих кольцах хрупкую связь времен: городской смог? Прочь! Шорох шин? Гудки авто? Прочь! Заросли телеантенн, нагромождения шлакоблочных акромегалов, катакомбы метро?! Прочь, прочь... И вот уже грохочет по Аппиевому Шляху колесница, украшенная серебряными кольцами, и полощется на ветру белая палла с пурпурными полосами, оттеняя величие строгой матроны Галины, честной римлянки с примесью эллинской крови, чье имя на староафинском значит “Тишайшая”, вопреки очевидному; и Вечный Город, детище альбалонгского Маугли, Выкормыша Волчицы, растекается за спиной. Миновав Ликторат Этического Императива, где у входа красовался конный памятник лейб-киллеру М.Ю. Бруту, а из окон неслось: “Орел Шестого легиона, как прежде, весел и двуглав!..” — Шаповал вскоре увидела, как вырастает впереди здание детско-юношеской гладиаторской школы-интерната им. Фемиды Капиталийской. С фронтона приветствовала гостей божественная покровительница заведения: темные очки в пол-лица, левая рука сжимает электронные весы “Sidon”, чудо финикийской технической мысли, в деснице же — кривой меч правосудия.
Колесничий Мирон, чье имя в свою очередь означало “Благоуханный”, вполне соответствуя, лихо натянул поводья, ударил в гонг клаксона, и пара чудо-жеребцов, силою превосходящих целый табун, заржала в унисон: “Открывай, ланиста Гай Валерий Мазурик!” Отворились ворота. Въехала колесница в мощеный двор. Ударило отовсюду: в уши — лязг учебы бранной да звон диспутов, в глаза — солнечные зайчики от начищенной меди, бронзы и статей УК. Все мелькает, сверкает, вчиняет иски... Тренировочный бой, значит. Младший ланиста в тунике с галстуком, с указкой-пилумом под мышкой, навстречу спешит: “Аве, Галина Борисовна! Дура леке, сэд леке!” Это он не обзывается. Это он про закон. На чеканной латыни. Мол, закон — дура, конечно, круглая-набитая, а куда денешься? Поприветствовать успел, зато помочь с колесницы сойти — тут Мирон-возница раньше втерся. Молчалив и суров, как центурион в запое, вальяжен, как “новый этруск” в термах Каракаллы, неподкупностью Мирон был подобен статуе на фронтоне, разве что темных очков не носил. Кто еще мог похвастать таким колесничим, кроме Галины-Тишай-шей? Один божественный император Август Февралий, завзятый лошадник, ежевыборно вводивший в Сенат коня за конем...
37 
