41 
– Да нет, это не Шарль, – торопливо начала она. – Это все Фолкнер. Подожди, я сейчас тебе объясню. Деньги у меня за колье. Я продала его.
– Я вчера его видел.
– Это фальшивый жемчуг, любой бы заметил. Попробуй раскусить бусинку, сам убедишься…
Момент был явно неподходящий, чтобы кусать бусы и вспоминать Фолкнера. Лгать у нее получалось куда лучше, чем говорить правду. Щека горела.
– Я не могла больше ходить в эту контору.
– Ты проработала всего две недели…
– Да, две недели. Я поехала в магазин Дори на Вандомской площади и продала жемчуг. А вместо него заказала копию, вот.
– И чем же ты целые дни занималась?
– Гуляла, дома сидела. Как раньше.
Он так посмотрел на нее, что ей захотелось куда-нибудь спрятаться. Но всякий знает, что, если прятать глаза при таких разговорах, тебя уж точно заподозрят во лжи. Она заставила себя выдержать взгляд Антуана. Его золотистые глаза потемнели. Ей пришло в голову, что ярость красит его – довольно редкий случай.
– Почему я должен тебе верить? Ты три недели только и делаешь, что врешь.
– Потому что я ни в чем больше не виновата, – устало ответила она и отвернулась. Прижавшись лбом к стеклу, она бессмысленно следила, как по двору прогуливается кот, казалось, не замечающий мороза. Она добавила примирительно:
– Я говорила, что не создана для этого… Я умерла бы. Или стала бы некрасивой. Мне было так плохо, Антуан! Это единственное, в чем ты можешь меня упрекнуть.
– Почему ты ничего мне не сказала?
– Тебе так нравилось, что я работаю, интересуюсь «жизнью». Я не хотела тебя огорчать.
Антуан повалился на кровать. Два часа перед тем он терзался отчаянием и ревностью. Вспышка гнева отняла у него последние силы. Он верил ей. Он знал: сейчас она говорит правду. Но легче от такой правды не делалось. Она вызывала лишь безбрежную тоску. Люсиль всегда была одна и всегда будет одна, до нее не достучаться.
У него мелькнула мысль, не легче ли ему было б, узнай он о ее измене. Тихо и устало он спросил:
– Люсиль, ты мне совсем не доверяешь?
Она бросилась к нему, стала целовать его щеки, лоб, глаза. Она бормотала, что любит его, что он ничего не понимает, что он безумен и жесток. Антуан лежал неподвижно. Он даже слегка улыбался. Он был в полном отчаянии.
Глава 21
Минул месяц. Люсиль перешла на легальное положение и почти не покидала свою норку. Ей было хорошо. Только когда вернувшийся с работы Антуан по вечерам спрашивал, чем она занималась днем, ей всякий раз было немного стыдно отвечать «ничем». Впрочем, он задавал свой вопрос машинально, без тени издевки. Но все-таки задавал. Иногда в его взгляде проскальзывала грусть, неуверенность. В минуты любви в нем появилась теперь какая-то ярость, надрыв. Потом он откидывался на спину, и когда Люсиль склонялась над ним, она виделась ему кораблем, уходящим в море, или облаком, плывущим по ветру, – чем-то зыбким, ускользающим. Ему казалось, она и впрямь ускользает, и он говорил, что любит ее, как никогда. Она падала на подушки рядом с ним, закрывала глаза, молчала. Нередко сетуют, что люди стали забывать цену словам. Но часто они забывают и то, как много безумства и абсурда может заключать молчание. В ее памяти пролетали обрывки детских воспоминаний, вереницей проплывали давно забытые лица ее мужчин и среди них замыкавшее галерею лицо Шарля. Она видела то галстук Антуана на ковре в Дианиной комнате, то крону дерева – в Пре-Кателан. В пору счастья из этих осколков в ее воображении складывалась мозаика, которую она звала «своей жизнью». Теперь выходило лишь бесформенное крошево. Антуан прав: непонятно, к чему они идут, что с ними будет. Их кровать – еще недавно чудесный корабль, уносивший в прекрасную даль, – вдруг оказалась хлипким плотом, бессмысленной игрушкой волн. Ставшая такой родной комната превратилась в нелепую декорацию. Антуан слишком много говорил о будущем, потому-то у них его и не будет.
Однажды в январе Люсиль проснулась от тошноты. Антуан уже ушел на работу. Теперь он часто уходил, не разбудив ее. Он вообще стал обращаться с ней подчеркнуто бережно, как с больной. Она пошла в ванную, там ее вырвало. На маленькой батарее сушились чулки – последняя целая пара. Глядя на них, Люсиль почему-то подумала, что комната не многим больше ванной. И вообще нельзя этого делать – оставлять ребенка.
От проданного колье у нее оставалось сорок тысяч, она была беременна. Долго она боролась с жизнью, и наконец та настигла ее, зажала в угол. Безответственность наказуема. Так учат книги, так считают люди вроде ее попутчиков в метро, только не она. Антуан любит ее, а значит, только от нее зависит, как он воспримет ее беременность. Если сказать: «У меня прекрасная новость», – он обрадуется. Но она не имеет на это права. Ребенок лишит ее последней свободы, счастья он ей не принесет. И еще. Она не оправдала любви Антуана, сама довела их отношения до той черты, когда любая мелкая неприятность превращается в испытание. Она любит Антуана или слишком сильно, или слишком мало, но ребенка она не хочет. Она хочет только Антуана – счастливого, светловолосого, золотоглазого Антуана, свободного в любой момент ее покинуть. Хотя бы в одном она честна до конца – не желая брать на себя никакой ответственности, она по крайней мере не пытается переложить ее на чужие плечи. Не время мечтать о трехлетнем карапузе Антуане, играющем в песочек, или об Антуане-папе, со строгим лицом листающем дневник сына. Надо трезво взглянуть на вещи: сопоставить размер комнаты и детской кроватки, жалованье Антуана и зарплату няни. Немыслимо. Многие женщины смогли бы ко всему этому приспособиться, но Люсиль не из их числа. Когда Антуан пришел с работы, Люсиль сказала о своей неприятности. Слегка побледнев, он обнял ее, тихо и нежно спросил:
41 
