150 
Гулкие удары.
Брань стражников.
Испуганный голос за дверью:
— Кто вы, добрые люди? И что вам нужно в моем доме в столь ранний час?
— Оглох?! Именем светлейшего эмира и его наместника в Дурбане! Открывай, кому говорят?!
Лязг засовов, жалобный скрип петель.
И поспешный грохот тяжелых сапог — мимо едва успевшего посторониться хозяина.
Бледного коротышки в ночной сорочке и остроносых домашних каушах на босу ногу.
— Где он?! — последний стражник задерживается в дверях, нависает над низкорослым хозяином, дышит в лицо чесночным перегаром.
— Кто, господин?
— Чангир этот, кто ж еще?
— Пусть господин простит меня, скудоумного, но я не понимаю, о ком идет речь! В моем доме нет никаких чангиров! Я честный красильщик, подати плачу исправно…
— Не болтай зря, красильщик! Лучше сразу отвечай, где его прячешь — как бы не сожалеть потом!
— И рад бы сказать, господин — да не знаю, о ком речь! В доме только я, мои жены с детьми, да еще подмастерье. Подмастерье, правда, ловок струны драть, только все больше не на чанге, а на ребабе…
— А если посмотреть с пристрастием?!
— Смотрите, господин, только я вам, как пред самим Творцом…
А в доме тем временем уже по-хозяйски топочут сапоги. Трещит мебель, возмущаясь наглостью чужих рук, голодными ртами распахиваются крышки сундуков, содержимое их бесцеремонно вываливается прямо на пол, в воздухе плавает пух из распоротой перины; и тихо причитает старшая жена красильщика.
Младшая, круглолицая бабенка с разбитной ухмылкой, молчит.
Скалится, блудница!
— Здесь! — радостно кричит один из ранних гостей. — Господин он-баши, здесь люк под ковром!
Приводят хозяина.
— Ну что, скажешь — нет его там? В последний раз добром спрашиваю!
— Н-нет, господин…
— Открывай!
Крышка поднимается без скрипа — сразу видно, пользовались люком часто, на масло для петель не скупились, исправно мазали.
Один из стражников сунулся вниз с лампадкой в руке.
— Ага, попался!
Наружу был немедленно вытолкнут тощий паренек — востроносенький, с испуганно бегающими глазками, одетый в одно исподнее.
— Да это же мой подмастерье! — всплескивает руками красильщик; и напускается на паренька. — Что ты там делал, Азизам?!
— Я… я… не надо меня в тюрьму! Не крал я те пряники! Клянусь мамой, не крал! Я деньги на прилавок положил, а тут он ко мне поворачивается и кричит: вор! держи вора! Испугался я, побежал… Не надо меня в тюрьму, не виноватый я!
Плечистый он-баши, успев дважды стукнуться навершием шлема о низкую притолоку, только плюет с досады.
На пол.
— Заткнись, дитя разврата! — рявкает он, сам плохо понимая, кого имеет в виду: хозяина? подмастерье? всех вместе?
Злоба распирает душу сброженным суслом.
— Эй, Саид, больше там никого нет? Хорошо смотрел?
— Хорошо, хорошо, — ворчит из подполья Саид. — Тряпки тут всякие, краска… людей нет, господин он-баши!
— Ладно, вылазь. Пойдем отсюда.
Уже выйдя на улицу, он-баши с досады засаживает кулаком в крайний из опорных столбов, поддерживающих кровлю айвана, заставив столб дрогнуть. Снова придется докладывать: упустили! А, может, и впрямь не было его там?!
Стражники опасливо молчат.
Зевают, прикрывая рты ладонями.
2
— Поторопись, уважаемый! Стражники уже в доме, небось! Скоро по окрестностям шарить начнут — уходить надо. Ну да нам везет, до затоки теперь рукой подать…
— Спешу, спешу, мой проводник! — весело откликнулся человек.
И действительно прибавил шагу, стараясь не отстать от провожатого.
Далось ему это с некоторым трудом: человек явно разменял полвека, был не то чтобы тучен, но грузен изрядно; и слегка припадал на левую ногу — растянул, должно быть.
Вскоре полы джуббы беглеца зашуршали среди прибрежных камышей.
Захлюпала вода под стоптанными сапогами.
— А вот и Монсур-рыболов! Ждет, молодчина… Счастливого пути, певец!
— Спасибо, добрый человек. И тебе, и красильщику-хозяину, и всем вам — низкий поклон! Ну что, Монсур, поплыли? Я, пожалуй, на весла сяду — а ты рулить будешь. Так?
— Еще бы не так! — угрюмо буркнул Монсур, помогая ступить через борт. — Ты тут нарулишь… и нагребешь…
Лодка бесшумно скользила по черной воде, рассекая носом белесую пелену, укутавшую саваном озеро Куч-Курган. Воистину: ножом мучную похлебку резать, и то проку больше! Туман расступался лениво, с неохотой — чтобы немедленно сомкнуться позади. По сторонам темнели, шурша от зябкого ветерка, стены тростника; действительно, певец бы тут нарулил!
150 
