9 
Неправда, будто бы небеса равнодушны к нашим заботам и тревогам. Небеса постоянно посылают нам знаки, делают остережения, и мы не говорим — дают добрые советы лишь потому, что опыт с обеих сторон — ну, то есть небесной и нашей, земной,— уже доказал многократно, что не надо напрягать память, ибо у всех у нас она более или менее дырявая. А знаки и знамения нетрудно распознать и истолковать при должном внимании, и лучшее тому свидетельство — поведение нашего взводного командира в тот миг, когда на каком-то этапе пути на караван обрушился краткий, но исключительно обильный ливень. Для тех пятнадцати, кто был отряжен толкать тяжеловесный воз, этот дождь был сущей благодатью, благим и милосердным деянием, утешением в тех скорбях, с коими сопряжена жизнь простонародья. Слон соломон и погонщик субхро наслаждались внезапной освежающей прохладой, что, впрочем, не помешало погонщику поразмышлять о том, как бы для подобных ситуаций, то бишь от льющейся с поднебесья воды, завести себе зонтик, особенно на пути в вену. Совсем не обрадовались этому атмосферному явлению кавалеристы, и в своих мундирах, вмиг вымокших, насквозь утерявших прежний нарядный лоск, обрели вид воинства, разбитого в бою. Что же касается их командира, то он, благодаря своему уже многажды проявленному быстроумию, моментально сообразил, что дело плохо. И еще раз выяснилось, что готовили эту экспедицию люди, вопиюще некомпетентные, неспособные предвидеть самые заурядные и ходовые случайности, вроде этого вот августовского дождя, хотя народная мудрость еще от начала времен точно указала, что зима в августе начало берет. И пусть даже этот ливень был, как уже указывалось чуть выше, явлением случайным и скоро сменится вёдром, однако кончились уже ночевки на свежем воздухе — ибо чересчур свеж сделался он — под луной или звездчатой аркой дороги сантьяго[5]. Да и не только в этом дело. Когда ночевать приходится в пунктах, именуемых населенными, нужно отыскивать там какой-нибудь кров, чтобы поместились под него кони и слон, четверка волов да людей несколько десятков, а в Португалии века шестнадцатого это дело затруднительное, ибо там не научились еще строить мотели и пансионы и складские помещения. И если застанет нас посередь пути дождь, не сильный и краткий, как этот ливень, а затяжной и долгий, из тех, что идут безостановочно час за часом, что тогда делать, спросил себя взводный и сам же себе ответил: Да ничего не делать, подставить голову, да и все. Вслед за тем он голову поднял и задрал, вгляделся в пространство и сказал: Прояснело вроде бы, дай бог, пронесет стороной. Не пронесло, к сожалению. Два раза, покуда не пришли к тихой пристани, если позволительно назвать два десятка убогих домишек, далеко отстоящих друг от друга, и обескровленную — не в том смысле, как вы подумали, а с разобранной крышей — церковку, и безо всяких складов, да, так вот еще дважды на этом пути хлестали их струи ливня, которые под- наторелый уже в этой системе коммуникаций взводный истолковал как два новых знамения, посланных небесами, а те, надо думать, разозлились, что так и не были своевременно приняты превентивные меры, могущие избавить промокший караван от простуды, насморка, переохлаждения и более чем вероятного воспаления легких. Такая вот явлена была двусмысленность со стороны небес, а ведь для них ничего невозможного нет, и страшно вообразить, что было бы, если бы такими правами пользовался человек, сотворенный, как известно, по образу и подобию их всемогущего насельника. Любопытно было бы взглянуть, как бы вели себя небеса на месте взводного, который идет от дома к дому, тяня один и тот же напев: Я офицер его величества короля Португалии и по его поручению сопровождаю некоего слона в испанский город вальядолид, и видит перед собой только недоверчивые лица, что, впрочем, вполне понятно и объяснимо, потому что никогда ни один зверь слоновьей породы не бывал в здешних краях, да и кто такой слон, здесь не слыхивали. Любопытно было бы послушать, как вопрошают небеса, нет ли здесь большого пустующего амбара, а если нет, то хоть сарая какого, где могли бы провести ночь животные и люди, как нет и ничего невероятного, если вспомнить давнее утверждение того знаменитого иисуса из галилеи, который в лучшие свои времена хвалился тем, что способен разрушить или выстроить храм за один-единственный день, то есть начать утром, а вечером — кончить. Осталось неизвестным, отчего он не сделал это — цемент ли не подвезли, рабочих рук ли не хватило или пришел к разумному выводу, что вообще не стоит и браться, потому что если на месте разрушенного строить то же самое, то лучше вообще все оставить как было. Истинным подвигом, конечно, было умножение хлебов и рыб, но разве может это идти в какое-либо сравнение с достославным деянием взводного и усилиями его интендантства, которые умудрились обеспечить котловым довольствием, то бишь горячей пищей, всех участников экспедиции, что, видит бог, следует, учитывая постоянно меняющуюся погоду и отсутствие должных условий, признать настоящим чудом. Хорошо хоть, дождя не было. Люди скинули с себя верхнее платье, развесили его на кольях изгороди, чтобы просушить над огнем, благо тем временем уже запылали костерки. Потом оставалось только дождаться, когда поспеет варево в котле, ощутить, как утешительно сводит желудок, почуявший, что голод его скоро будет утолен, почувствовать себя тем среди тех, кому в определенные часы, словно по благодетельной непреложности удела и жребия земного, кто-то протягивает миску с едой, кладет ломоть хлеба. Этот взводный — другим не чета, он думает о своих подчиненных, в том числе и не вполне своих, как о родных детях. Кроме того, не особенно заботится о чинопочитании, по крайней мере — в таких вот обстоятельствах, не отсел в сторонку, занял у костра место рядом с другими, а до сих пор не вступил в общий разговор лишь потому, что не хочет стеснять остальных. В этот самый миг один из кавалеристов высказал наконец то, что вертелось на языке у всех: А скажи-ка, погонщик, ты-то что будешь делать со своим слоном в вене. Да, наверно, то же, что и в Лиссабоне делал, отвечал субхро, то есть ничего особенного, ему будут сильно рукоплескать, народ повалит валом, ну а потом про него забудут, это закон жизни — триумф и забвение. Не всегда. По крайней мере, в том, что касается слонов и людей, но не мне, простому темному индусу, оказавшемуся в чужом краю, рассуждать о людях, а вот один слон, насколько я знаю, от этого закона ускользнул. Что за слон, спросил кто-то. Умер один слон, и ему отрубили голову после смерти. Ну, на том, верно, все и кончилось. Нет, голову эту приставили к шее некоего покойника по имени ганеша. Ну-ка, расскажи-ка нам про него, сказал взводный. Индийская религия, ваша милость, дело очень сложное, его только индусы могут постичь, да и то не все. А мне помнится, ты называл себя христианином. А мне помнится, ваша милость, будто я ответил вам тогда — более или менее. Так что это значит на самом деле — ты христианин или нет. Окрещен был во младенчестве. Ну и. И ничего, отвечал погонщик, пожав плечами. И что же, в церковь не ходишь. Не зовут, видно, позабыли про меня. Ты немного потерял, раздался тут голос — совершенно неизвестно чей и откуда и притом, хоть это и решительно невозможно, исходивший, казалось, из раскаленных углей костра. В долгой тишине, наступившей вслед за тем, слышно было только, как трещит, корчась в огне, хворост. Ну а по твоей вере, кто сотворил мир, осведомился взводный. Брама, ваша милость. Ну, значит, он и есть бог. Бог, но не единственный. Объяснись потолковей. Так ведь мало было только сотворить мир, надо было еще и сохранить его, а это задача уже для другого бога, по имени вишну. А кроме этих двоих, есть ли еще боги, погонщик. Их тысячи, но третий по важности после брамы и вишну — шива, разрушитель. Иными словами, то, что сохраняет вишну, разрушает шива. Не совсем так, ваша милость, смерть у нас понимается как то главное, что порождает жизнь. Если я верно понял, они втроем образуют тройку, то есть троицу, как в христианстве. Простите за дерзость, ваша милость, но в христианстве их четверо. Как четверо, вскричал в изумлении взводный, а кто четвертый. Дева. Дева туг ни при чем, у нас тут отец, сын и дух святой. А дева. Говори ясней, не то снесу тебе голову, как тому слону. Никогда не слышал, чтобы просили чего-нибудь у бога или у иисуса, или у духа святого, а вот пречистой деве рук не хватит измерить все те мольбы, просьбы и ходатайства, что идут к ней каждый час дня и ночи. Эй, потише, у нас есть инквизиция, так что тебе для здоровья полезней будет не вступать на такую трясинистую почву. До вены доберусь, а обратно не вернусь. И в индии свои не вернешься, спросил взводный. Да я уж не индус. Однако замечаю, что в своем индуизме поднаторел. Более или менее, ваша милость, более или менее разбираюсь. Отчего так скромно. Оттого, что все это — только слова и одни слова и, кроме слов, нет ничего. И ганеша — тоже слово, спросил взводный. Да, всего лишь слово, которое, подобно всем прочим словам, только иными словами и может быть изъяснено, но поскольку те слова, которыми пытались все это изъяснить — когда удачно, а когда и нет,— тоже в свою очередь должны быть растолкованы, то и речь наша движется куда глаза глядят, не разбирая дороги, чередуя, словно проклята была, верное с ошибочным, не отличая добро от зла. Расскажи-ка мне, кто таков был этот ганеша. Ганеша был сыном шивы и парвати, еще именуемой дургой или кали, сторукой богиней. Будь у нее не сто рук, а сто ног, могла бы зваться стоножкой, заметил один из сидящих и сам же засмеялся смущенно, словно устыдясь своего замечания, едва оно слетело у него с языка. Погонщик же, не обратив на это внимания, продолжал: И надо сказать, что мать, вроде как ваша дева, произвела ганешу на свет без участия мужа, шивы то есть, а объяснить это можно тем, что он, будучи бессмертным, не видел никакой надобности заводить детей. И вот однажды парвати решила искупаться, но как на грех не оказалось там стражников, чтобы пресечь путь всякому, кто захотел бы войти к ней. И тогда она смастерила изваяние мальчика из того, чем собиралась мыться и что не могло быть не чем иным, как обычным мылом. И вдохнула жизнь в свое творение, и таково было первое рождение ганеши. И парвати приказала ему стать настороже у дверей, и он исполнил приказ матери. Спустя небольшое время воротился из лесу шива, хотел было взойти к себе в дом, а ганеша не дает, и тогда, ясное дело, шива рассвирепел. И произошел у них следующий разговор: Я — муж парвати, и, стало быть, ее дом — мой дом. Сюда может войти лишь тот, кого хочет видеть моя мать, а про тебя мне ничего не было сказано. Шива вконец потерял терпение и вступил с ганешей в жестокую схватку, завершившуюся тем, что трезубцем своим обезглавил противника. Когда же парвати увидела бездыханное тело сына, горестные вопли ее очень быстро сменились криками ярости. И приказала шиве сию минуту оживить убитого, и все бы ничего, да вот беда — удар, лишивший несчастного головы, был так силен, что голова улетела куда-то очень далеко, и никто ее больше не видел. Делать нечего — шива попросил помощи у брамы, а тот предложил приставить к туловищу ганеши голову первого же существа, какое попадется на дороге, если идти к северу. И шива тотчас приказал своему небесному воинству взять голову у первого же существа, какое обнаружат они спящим этой самой головой на север. И те нашли умирающего слона и отрубили ему голову. Вернулись туда, где ожидали шива и парвати, вручили им голову, и та была приставлена к туловищу ганеши, а тот возвращен к жизни. И так родился ганеша после того, как уже пожил и умер. Бабьи вздоры, пробурчал кто-то из солдат. Не больше, чем история того, кто умер и на третий день воскрес, отвечал субхро. Погонщик, уймись, остерег его взводный, ты заходишь слишком далеко. Я тоже не верю в вылепленного из мыла пузатого мальчугана, что превратился в бога со слоновьей головой, но меня попросили рассказать, кто такой ганеша, и я всего лишь повиновался. Да, но помимо того не вполне любезно отозвался об иисусе христе и пречистой деве, и это никак не пришлось по вкусу здесь присутствующим. Прошу прощения у тех, кого задели мои слова, я никого не хотел обидеть. Последовал примирительный шумок, ибо, сказать по правде, всем этим людям, и военным, и невоенным, мало было дела до религиозных диспутов, однако всех беспокоило, что столь деликатные темы затрагиваются прямо под звездным небесным куполом. Если принято считать, что и у стен есть уши, то какого же размера должны тогда быть уши у звезд. Так или иначе, но время было спать ложиться, за неимением простынь и одеял расстелив собственную одежонку и ею же накрывшись, и самое главное — что сверху не поливало их дождиком, а добился этого все тот же взводный, ходивший от двери к двери с просьбой приютить на ночь по двое-трое своих людей,— и вот они разместились на кухоньках, в хлевах, на сеновалах, но хоть не на пустой желудок, что отчасти компенсировало эти неудобства. Вместе с ними расточились и несколько местных, деревенских — почти все мужчины,— привлеченных новостью о появлении слона, к которому они, впрочем, опасались подходить ближе чем на двадцать шагов. А соломон, ухватив хоботом охапку сена, каким сумело бы заморить червячка целое стадо коров, строго, несмотря на близорукость свою, поглядывал на любопытных и всем видом своим давал понять, что он — не выставочный экземпляр, а порядливый трудяга, по причине известных передряг, о коих распространяться здесь не время и не место, оказавшийся без работы и потому принужденный, так сказать, кормиться от щедрот общественного призрения. Поначалу какой-то селянин, поддавшись браваде, еще сделал несколько шагов от той невидимой черты, что скоро сделалась наглухо перекрытой границей, однако соломон произвел предупредительный брык задней ногой, и тот, хоть и не достиг цели, развязал интереснейшую дискуссию о семействах и классах млекопитающих. Обоего пола мулы, ослы и ослицы, жеребцы и кобылы, как известно всем, а некоторым — по собственному плачевному опыту, иногда лягаются, что при отсутствии иных средств защиты и нападения вполне понятно и объяснимо, однако чтобы слон, словно мало ему такого хобота, таких-то зубищ, колонноподобных ног, еще и лягаться умел — это, знаете ли. Поглядеть со стороны — кротчайшее существо, однако в случае надобности легко становится диким зверем. И еще странно, что его, хоть он и относится к разряду вышеперечисленных ездовых животных, к категории то есть лягающихся, к подвиду брыкающихся, не подковывают. А вообще-то, сказал один из крестьян, смотреть тут особенно не на что, обошел кругом — да все и увидел. Прочие поддержали это мнение. Они уж собирались разойтись по домам, вернуться в уют своих пенат, но тут кто-то сказал, что еще побудет, хочет, мол, послушать, о чем толкуют сидящие вокруг костра. Пошли всей гурьбой. Поначалу они не очень-то понимали, о чем речь, не разбирали имен, удивлялись незнакомому выговору, но потом все сделалось ясно, как только пришли к выводу, что толкуют здесь о слоне и что слон был богом. И уж тогда разошлись по домам, уводя с собой к теплу домашних очагов по двое-трое путешественников. При слоне остались на карауле двое кавалеристов, что еще больше усилило в местных желание немедля поговорить со священником. Все двери затворились, деревня погрузилась во мрак. Вскоре, однако, несколько потихоньку открылись вновь, и пятеро, выскользнув каждый из своей, направились к площади, где назначено было место сбора. Замысел их заключался в том, чтобы пойти поговорить со священником, который в этот час наверняка уже лежал в постели и, скорей всего, спал. Преподобный известен был тем, что, будучи разбужен в неурочное время, такое то есть, когда он пребывал в объятиях морфея, впадал в совершенное бешенство. И, памятуя об этом, один из пятерых выдвинул альтернативу: Может, все же лучше утром, но товарищ его, человек более решительный или более склонный руководствоваться логикой наитий и прозрений, возразил: А если они решили выйти затемно, мы рискуем никого не застать и остаться в дураках, да еще в каких. Они стояли уже у ворот, но, похоже, никто не решался постучаться. Дверной молоток имелся также у входа в дом священника, но — маленький и неспособный разбудить хозяина. И вот наконец в каменном безмолвии спящей деревни пушечной пальбой грянул стук в ворота. Раз и другой, и лишь на третий послышался изнутри хриплый и раздраженный голос: Кто там. Было очевидно, что во всех смыслах неудобно беседовать о боге посреди улицы, имея перед собой стены и сбитые из толстых досок ворота. Да и соседи вскоре начнут прислушиваться к громким голосам и волей-неволей слышать реплики беседующих, превращая таким образом серьезнейший богословский вопрос бог знает во что. Но двери отворились, и выглянула круглая голова падре: Чего вам надо в такой час. Пятеро прошли за ворота и двинулись, нога за ногу, ко второй двери. Что, умирает кто-нибудь, спросил падре. Ему ответили, что нет, мол, никто. Ну так в чем тогда дело, настойчиво допытывался служитель бога, кутаясь поплотнее в наброшенное на плечи одеяло. На улице не можем говорить, сказал один из пятерых. Не можете на улице — приходите утром в церковь, проворчал падре. Нам сейчас надо, завтра может быть уже поздно, дело касается церкви. Церкви, переспросил падре с тревогой, подумав, не обвалился ли полусгнивший свод. Именно так, церкви. Ну, входите тогда, входите. И, втолкнув гостей на кухню, где в очаге светились еще угли сгоревшего хвороста, зажег свечу, уселся на табурет и сказал: Выкладывайте. Пятеро переглянулись, не зная, кому доверить представительство, хотя было ясно, что истинное и законное право имеет лишь тот, кто предложил вечером пойти послушать, о чем говорят у костра взводный с погонщиком. Обошлись без голосования, и этот человек взял слово: Ваше преподобие, тут дело такое, бог — это слон. Падре выдохнул с облегчением, это все же лучше, чем известие о рухнувшем куполе, тем более что на еретическое речение сам собой отыскался нетрудный ответ: Бог присутствует в каждом творении своем. Гости покивали в знак согласия, однако тот, кто начал, возразил в сознании своих прав и своих ответственностей: Однако же ни единое из этих творений — не бог. Еще чего, воскликнул падре, нам только и не хватало, чтобы мир кишмя кишел богами, и никто никого не понимал бы, и каждый, как говорится, тянул бы одеяло на себя. Ваше преподобие, мы сами, собственными своими ушами слышали, что появившийся тут у нас слон — это бог. И кто же это вымолвил подобную ахинею, спросил падре, и уже само употребленное им слово, которое в этой деревне было не на слуху и не в ходу, свидетельствовало о его сильном раздражении. Командир конного взвода и тот, кто едет на. На чем. На этом звере, на боге. Падре глубоко вздохнул и, поборов желание высказаться несколько иначе, спросил только: Вы что, пьяные, что ли. Нет, ваше преподобие, какой там, отвечали ему хором, как в такую пору напьешься, вино нынче дорого. Ну хорошо, если не пьяные и если, наслушавшись всей этой чепухи, не перестали быть добрыми католиками, слушайте хорошенько. Пятеро придвинулись поближе, чтобы не упустить ни слова, а падре, прочистив легким перханьем горло, чуть саднящее оттого, вероятно, что слишком резким оказался переход от межпростынного тепла к стылому воздуху двора, начал проповедь: Я бы мог отправить вас по домам, наложив епитимью — столько-то раз прочитать отче-наш или аве-марию,— да и думать забыть об этом деле, но поскольку всех вас знаю как людей богобоязненных, то завтра утром, чем свет, а лучше — затемно, мы с вами, и со всеми семействами вашими, и со всеми соседями вашими, коих вы возьмете на себя труд оповестить, отправимся туда, где находится слон, и не затем, чтобы извергнуть его из лона церкви, ибо он, будучи несмысленным скотом, не принимал святого таинства крещения и, стало быть, не мог и воспринять духовные блага, даруемые нашей матерью,— но затем, чтобы очистить его от всяческой дьявольской скверны, которая могла быть нечувствительно внедрена лукавым в его звериную, животную суть, как в свое время случилось с двумя тысячами свиней, потонувших, как вы, наверно, помните, в водах галилейского моря. Он помолчал и добавил: Поняли. Как не понять, ваше преподобие, ответили все, кроме пятого, который, по всему судя, все серьезней воспринимал свою обязанность. Падре, промолвил тот, этот случай всегда производил в моей голове смущение мыслей. Это отчего же. Не понимаю, почему те свиньи должны были погибнуть, ну ладно, свершил иисус христос чудо, изгнал нечистых духов из тела бесноватого, но зачем же помещать их в тела бедных животных, они-то тут при чем, и всегда мне казалось странным такое завершение работы, тем паче что бесы — бессмертны, и почему бы господу не покончить было со всей их породой сразу, при рождении, то есть я хочу сказать, еще прежде, чем свиньи попадали в воду, бесы уже покинули их и ускользнули, и еще хочу сказать, что, по крайнему моему разумению, иисус толком не продумал это все. А кто ты такой есть, чтобы рассуждать, продумал он или не продумал. Но ведь об этом написано. А ты, что же, грамоте знаешь. Нет, я неграмотный, но не глухой. У тебя, может, и священное писание дома имеется. Только евангелия, падре, кто-то их выдрал из библии. И кто ж тебе их читает. Старшая дочка, правда, еще не очень бегло, почти по складам, но благодаря тому, что слышали это уже много раз, с каждым разом понимаем все лучше. Это очень хорошо, зато другое плохо, если к нам сюда нагрянет инквизиция, ты, с подобными мыслями и мнениями, первым пойдешь на костер. Ну, надо же от чего-нибудь помереть, падре. Хватит, хватит глупостей, бросай эти чтения и лучше слушай повнимательней то, что я говорю в церкви, прокладывать путь — дело мое и только мое, ибо недаром сказано, что, мол, большаком пойдешь — не пропадешь. Да, падре. И вот еще что, чтоб ни единого слова из всех, что здесь были говорены, нигде не повторялось, а если я еще от кого-нибудь кроме вас пятерых услышу что-нибудь, то я для того, кто не сумел удержать язык за зубами, добьюсь отлучения от церкви по всей форме, пусть даже мне для этого придется дойти до самого рима и лично там свидетельствовать. Падре сделал драматическую паузу, а потом спросил замогильным голосом: Понятно. Понятно, падре. И завтра, еще до зари, чтобы все стояли в церковном дворе, а потом со мной, пастырем вашим, во главе все как один пойдем сражаться за святую нашу веру, и помните, что когда народ един, он непобедим.
9 
