очень нудно 
36 
Сам понимаешь, не сладкая жизнь. Нерадостная. Нельзя даже с мужем спать, до чего дошло. Вообще никакого покоя. Пыталась я устроить, чтобы Молли съехала, но он меня останавливал, словно ему только того и надо, чтобы она жила с нами. Даже говорить об этом не желал. Думаю, как раз в это время он и начал поглядывать на других женщин. Как время к ленчу, я малыша на руки и бегом к матери, а сама плачу, заливаюсь. «Мама, — говорю, — я уйду от него. Не могу больше. Не могу так жить. Чем такие мученья, лучше убить себя». Мать утешала меня, обнимала, ласкала, но она была женщина старого закала, очень консервативных взглядов. «Ты замужем, — внушала она мне, — и ты не должна падать духом. Ты должна заботиться о ребенке и содержать в порядке дом для мужа. Любой ценой».
И я возвращалась. Если бы не моя мать, я бы ушла, оформила бы развод, но ее я не могла ослушаться, мысли такой не допускала. Но в конце концов я кое-что все же сделала. Однажды дружок Молли, из-за которого весь сыр-бор разгорелся, зашел, когда ее не было дома, и я с ним поговорила. У меня не было к нему неприязни. Я сказала ему: «Слушайте, Боб, человек вы довольно симпатичный. А в такую кашу влезли. Как же вам самому-то не стыдно — ходить к женщине, у которой есть муж, у которой только что родился ребенок, к женщине, выгнанной из дому ее матерью и чья сестра из-за всей этой истории не желает с ней знаться? При этом она живет у меня, мой муж, чтобы ей было где спать, уступил ей свою постель. По-вашему, это правильно? Не к лицу столь симпатичному молодому человеку в этакую кашу влезать».
Что ж, видимо, небольшое внушение подействовало. Я не совсем в курсе того, что произошло, но однажды в дверь позвонил Фил и забрал с собой Молли с ребенком и со всей ее поклажей и чемоданами. Боб исчез, Молли с Филом снова вместе. А я получила назад своего мужа. Но забыть все это было не так легко. А главное: что будет в следующий раз? Если не Молли с ее фокусами, то что? Вся их семья была против меня. Дэйвом они крутили, как хотели: при любых разногласиях он оказывался на их стороне. Меня в грош не ставили. Потом родился ты, с двумя детьми нам потребовалось более просторное помещение, а тут я как раз познакомилась с миссис Сегал, и мы переехали в частный дом на Истберн-авеню. Дэйв вполне преуспевал. Настолько, что решился даже завести собственное дело и изрядно в нем продвинулся. Сперва продавал граммофоны, потом приобрел концессию на торговлю пластинками у Вима, в одном из его магазинов спортивных и хозяйственных товаров. Магазин располагался на углу Шестой авеню и 42-й улицы. Там сзади был такой балкончик, с которого виден весь торговый зал. Дэйв выплачивал Виму процент со своих прибылей. Появились деньги, мы купили мебель, причем год шел тысяча девятьсот тридцать первый, тридцать второй, повсюду были безработные, однако каким-то образом в самом сердце Нью-Йорка еще теплилась жизнь. Потом — ты еще совсем был маленький, годик или что-то в этом духе, — внезапно умер мой отец, и бедняжка мама переехала жить к нам. Для нее это было последней каплей. Не выходила из комнаты, молилась, пошатнулось ее здоровье. И надломился разум моей бедной, милой моей мамочки.
11
Смерть овладела моими мыслями, я думал о ней, так и сяк подбирался к ней своим сознанием, размышлял над ее проявлениями. У меня завалялась старенькая книжица детских стишков, в которую я довольно давно не заглядывал. Она была набрана крупным шрифтом и пестрела картинками на бледно-оранжевом и бледно-зеленом фоне. Как дети, так и другие существа, фигурировавшие в детских стишках, были странными, эфемерными, они принадлежали к нациям и мирам, с которыми я знаком не был. Попытки разобраться в их сущности и характерах порождали трудности для воображения. Взять хоть маленькую мисс Мафет: никогда в жизни не стал бы я называть какую-либо из знакомых девчонок «мисс такая-то», эта же и вовсе была жеманна и спесива до невыносимости, так что если с ней случаются неприятности, то так ей и надо. Не нравился мне и Шалтай-Болтай, лишенный всякого мужского достоинства и отвратительно непрочный. Джорджи-Порджи, Джек Хорнер, Джек и Джилл — все они представлялись мне неестественными абстракциями мира младенчества; в их приключениях был заложен некий зловещий пропагандистский смысл, хоть я и не мог уяснить толком, какой именно. Странной была планета, на которой они пребывали, — вместилище беспредельного, пугающего одиночества и тяжких злоключений. А то вдруг казалось, что они мертвы, но продолжают при этом жить. Все, что с ними случилось, случалось снова и снова, и хорошее, и плохое, и я усмотрел некое недвусмысленное поучение в этой повторяемости судьбы, в неизбежных возвратах одних и тех же следствий все тех же изъянов их сущностей. Они претерпевали позор, унижения, членовредительство и подвергались всяческим видам смерти или страха смерти. Нечто подобное происходило в моих сновидениях: пирог, из которого вылетает птица, дети бегают взапуски с королями и королевами, овцы — эти покорнейшие и медлительнейшие из животных — бросаются вдруг куда-то прочь, при том, что на весенней сельскохозяйственной выставке в парке «Клермонт» они, не дрогнув, терпели, даже когда их трогаешь. Будь то человек, зверь или какое-нибудь там яйцо — никто и ничто не вело себя по ходу повествования нормальным образом. И я окончательно и бесповоротно решил, что все эти стишки годятся лишь для младенцев, я же не согласен больше, чтобы меня ими мучили.
36 
