4 
Ванная была выложена белым кафелем, и все принадлежности были белыми, фаянсовыми. Рифленое матовое окошко, казалось, испускало свой собственный свет. Среди белизны ванной отец стоял в рассеянном солнечном сиянии почти уже одетый — брюки, туфли, нижняя рубашка в рубчик, по бокам свисающие подтяжки — и взбивал мыльную пену в бритвенном стаканчике. Потом он легкими, точными взмахами помазка наносил пену на лицо.
При этом он мурлыкал себе под нос увертюру из вагнеровского «Летучего Голландца».
Мне нравился шершавый звук, с которым помазок бегает по коже. Нравилось мыло, когда оно под помазком превращается из жидкого раствора в глыбу пены. Потом отец оттягивал подвешенный на стенном крюке длинный ремень около трех дюймов шириной и по нему туда-сюда, с поворотом кисти водил своей «опасной» бритвой. Я не мог понять, как такой мягкой штукой, как кожа, можно точить нечто столь твердое, как стальное лезвие. Он объяснял мне, в чем тут дело, но я-то знал, что это лишь очередной пример применения его магической силы.
Еще отец показывал фокусы. Мог, например, прямо на глазах оторвать себе большой палец, а потом приделать его обратно. Он охватывал палец ладонью другой руки, дергал, и на месте пальца оказывалось пустое место. Жуть — как, впрочем, и все хорошие фокусы. Кулак с зажатым в нем пальцем он относил чуть в сторону, потом приставлял обратно, с этакой еще подкруткой, и демонстрировал мне палец, шевелил им — смотри, дескать, как новенький!
У него всегда было в запасе что-нибудь этакое. Каламбуры. Шутки.
Пока он брился, на его лице то тут, то там возникали крошечные роднички крови, исподволь просачивались сквозь пену, окрашивая ее красным. Отец, казалось, не замечал, продолжал бриться и напевать.
Сполоснув лицо и обдав его настойкой гамамелиса, он разделял свою черную блестящую шевелюру пробором посередине, потом с каждой стороны зачесывал волосы назад. Он всегда был аккуратно подстрижен. Его благообразное свежее лицо сияло. Кончиками пальцев он приглаживал темные усы. Нос его был тонок и прям. В живых, искрящихся карих глазах мелькали искорки озорного ума.
Оставшуюся в стаканчике пену он усердно намазывал мне на щеки и подбородок. В шкафчике с лекарствами лежала палочка для прижатия языка; всякий раз, когда ко мне вызывали нашего домашнего врача, доктора Гросса, я получал в подарок очередную такую палочку. Отец ее мне вручал, чтобы я ею брился.
— Дэйв, — вмешивалась мать, стуча в дверь. — Ты знаешь, сколько уже времени? Что ты там такое делаешь?
Он строил рожи, втягивал голову в плечи, словно мы заодно, словно оба мы нашкодившие мальчишки. Уходя на работу, отец всегда что-нибудь обещал.
— Сегодня приду пораньше, — говорил он матери.
— У меня денег нет, — спохватывалась мать.
— Вот тебе пара долларов, постарайся перебиться. Вечером деньги будут. Я позвоню. Может быть, притащу что-нибудь к обеду.
Я тянул его за рукав, упрашивал принести и мне что-нибудь, сделать сюрприз.
— Ладно, попробую, может, что-нибудь и придумаю.
— Ты обещаешь?
Дональд в это время был уже в школе. Когда отец уходил, ничего интересного впереди у меня не ожидалось, поэтому я следил за ним до последней секунды. Он был полным, однако выглядел достаточно элегантно в костюме с застегнутым на все пуговицы жилетом. В гостиной у зеркала он в последний раз поправлял узел галстука. Когда он водружал на голову шляпу — чуть набок, старался быть модным, — я бежал в переднюю, чтобы присутствовать при том, как он выйдет во двор. Вприпрыжку он сбегал с крыльца — вот обернулся махнуть рукой, вот улыбнулся мне, — а я стоял у окна в передней и смотрел, как он идет по улице своей бодрой и беспечной походкой. Я следил за ним, пока он не заворачивал за угол — глядь, его уже и не видно.
Я понимал, к чему его жизнь тяготеет. Понимал, что по самой своей природе он в доме как бы временный жилец. Он уходил и возвращался. Старался объять все на свете. Его желания и инстинкты даже в единственный выходной стремили его прочь от дома.
Такое бывало редко, чтобы он сдержал слово и вернулся домой вовремя или принес мне подарок. Мать терпеть не могла эту его манеру нарушать обещания. Вечно она призывала его к ответу. И я видел, что это бесполезно. В качестве компенсации он вдруг приносил мне что-нибудь тогда, когда я меньше всего этого ожидал. Что ж, сюрприз так сюрприз. Тоже ведь своего рода педагогика.
4 
