70 
Оставшись наконец один, дрожа от холода, с растрескавшимся горлом, с подстерегающим в тени сознания стыдом за то, что произошло с девушкой, К. застегнул комбинезон и вышел из уборной на пляж, где солнце уже опустилось низко и девушки в бикини складывали сумки, собираясь уходить. Шагать по песку стало еще труднее, чем раньше; раз он даже потерял равновесие и свалился на бок. Затренькал колокольчик мороженщика, он заспешил было, хотел догнать его, но вспомнил, что денег у него нет. На мгновенье в голове прояснилось, и он понял, что заболел. Что-то странное творилось с его телом. Ему было одновременно и холодно и жарко, если только такое возможно. Потом все снова как бы окуталось туманом. Он стоял у подножия лестницы, вцепившись в перила, и тут мимо прошли те две девушки, они отвернулись от него и, как он заподозрил, старались не дышать. Он смотрел, как они поднимаются по ступенькам, и с изумлением почувствовал, что ему хочется вонзить пальцы в их мягкую плоть.
Он напился из крана во дворе виллы «Лазурный берег», закрыл глаза и пил, представляя себе, как прохладная вода сбегает с гор в резервуар над парком Де Ваал и потом бежит много миль под городом по трубам, в темноте, под землей, чтобы излиться здесь и утолить его жажду. Ему пришлось опорожнить себя, он ничего не мог поделать, и он снова стал пить. Легкий, такой легкий, что ноги его, казалось, не касаются земли, он вошел из сумерек улицы в черноту коридора и без колебаний повернул ручку двери.
Комната, где когда-то жила его мать, превратилась в склад мебели. Глаза его привыкли к полумраку, и он различил громоздящиеся от пола до потолка десятки стульев из стальных трубок, свернутые огромные пляжные зонты, покрытые белым пластиком столы с отверстиями посредине, и возле двери – три раскрашенные гипсовые скульптуры: олень с шоколадными глазами, гном в желтой куртке, в желтых же панталонах до колен и в зеленом колпаке с кисточкой, человечек с длинным носом, крупнее оленя и гнома, – Пиноккио, узнал он.
Принюхавшись, К. шагнул в темный угол за дверью. Ощупью нашел постель на полу – смятое одеяло, лежащее на расправленных картонных коробках. Упала и покатилась пустая бутылка. От одеяла пахло вином, табачным дымом, застарелым потом. Он лег и завернулся в одеяло. И тут же в ушах начался звон, запульсировала привычная боль в голове.
Вот я и вернулся, подумал он.
Завыла первая сирена, объявляя о наступлении комендантского часа. И тотчас же к ней присоединились все сирены и гудки города. Потом какофония стихла.
Спать он не мог.
Против воли он вспоминал шлем серебряных волос, вспоминал, как девушка трудилась над ним. У всех я вызываю жалость, подумал он. Где бы я ни появился, находятся люди, готовые излить на меня свою жалость. Мне уже столько лет, и все равно я кажусь сиротой. Они относятся ко мне как к детям из Яккалсдрифа, они были маленькие и не могли совершать преступления, и потому их кормили. От детей ждали в ответ только неловких слов благодарности. От меня они хотят большего, потому что я дольше живу на свете. Они хотят, чтобы я открыл перед ними душу, рассказал о своей жизни, которую прожил в клетках. Они хотят услышать обо всех клетках, в которых я жил, как будто я попугай, или белая мышь, или обезьяна. И если бы в «Норениусе» меня учили не чистить картошку и решать задачи, а рассказывать разные истории, если бы меня каждый день заставляли рассказывать историю моей жизни, стояли бы надо мной с палкой и били, пока я не научусь рассказывать без запинки, тогда я, может быть, сумел бы угодить им. Я рассказал бы им о жизни, проведенной в тюрьме, где я день за днем, год за годом стоял, прижавшись лбом к колючей проволоке, и смотрел вдаль, мечтая о том, чему никогда не сбыться, рассказал бы, как охранники оскорбляли меня, пинали ботинками в спину и гнали мыть полы. Услышав мой рассказ, люди качали бы головами, сочувствовали мне и негодовали, кормили вкусной едой и поили вином, женщины клали бы меня к себе в постель и в темноте любили бы меня. А правда в другом: я садовник, сначала я работал в городском саду, потом был сам по себе, но все равно садовники проводят жизнь, уткнувшись носом в землю.
К. беспокойно ворочался на своей картонной постели. Его волновали эти дерзкие слова: «Правда в другом, в другом, я садовник». Он громко повторял их снова и снова. А с другой стороны, разве не странно, что садовник спит в каморке и слушает, как рядом бухают волны?
Пожалуй, я похож на земляного червя, подумал он. Червь ведь тоже рыхлит землю. Или на крота, крот тоже роется в земле и никому не рассказывает о себе, он живет в молчании. Но что делать кроту и земляному червю на асфальте?
70 
