226 
— Закусил удила, — сказал он Куриону. — Это будет одна из его лучших речей.
Цезарь между тем продолжал:
— Эта злобная, шайка, эта жалкая кучка засевших в Сенате манипуляторов посягнула на мое dignitas, на мое право на общественное уважение благодаря моим личным заслугам. Они хотят уничтожить и ваше dignitas, называя все, что выделали, предательством. Вспомните, как это было, ребята! Вспомните мили изнурительных маршей, пустые желудки, свист вражеских стрел! Вспомните павших в боях, взгляните на свои шрамы! Задумайтесь, где мы были, что делали, сколько работали и сколько вытерпели всего, чтобы прославить свою страну, свой народ! И что в результате? Наших плебейских трибунов бьют и вышвыривают на Форум! Наших достижений не замечают, больше того, на них просто плюют! И кто же? Штатская шушера, кабинетные генералы! Кто-нибудь слышал о Катоне-воителе? Или о победителе Агенобарбе?
Цезарь помолчал, усмехнулся, пожал плечами.
— Имя Катон вам, похоже, вообще незнакомо. Агенобарб — может быть, его прадед был воином. Но я назову сейчас имя, известное всем. Это Гней Помпей, сам себя нарекший Великим! Да, Гней Помпей, который должен бы быть сейчас в наших рядах! Но на старости лет он так заплыл жиром, что выбрал себе иную участь — держать наготове мочалку, чтобы подтирать задницы своим новым друзьям! Он с большой охотой поддерживает травлю Гая Юлия Цезаря. А почему? Почему? Я скажу почему! Потому что он превзойден в военном искусстве, оставлен далеко позади! Потому что он недостаточно широк натурой, чтобы признать, что чьи-то ребята дерутся намного лучше, чем все те, что были когда-либо у него под рукой! Кто может сравниться с вами? Никто! Никто в мире! Вы — лучшие из солдат, когда-либо бравших в руки мечи и щиты! Вот я, и вот — вы! Мы перешли эту реку, чтобы восстановить наше попранное достоинство, чтобы никто никогда не смел более на него посягать. Я не начал бы эту войну по меньшей причине. Я не пошел бы против кучки зарвавшихся олухов, я бы их терпел. Но они осмелились поднять руку на основу основ моей жизни. На то, что я свято блюду и всегда буду блюсти! Это мое dignitas. Оно же и ваше. Кем бы я ни был, вы такие же, как я! Мы шли вместе, плечом к плечу, чтобы отсечь у Цербера все три его головы! Мы пробивались сквозь льды и снега, мы пересекали моря, взбирались на горы, переплывали могучие реки! Мы поставили на колени самые храбрые народы мира! Мы подчинили их Риму! А что может сказать на это бедный старый поблекший Гней Помпей? Ничего, ребята, ни слова! Совсем ничего! Но что же он вознамерился сделать? Он решил отобрать у нас все. Нашу честь, нашу славу, наши воинские заслуги! Все, чем мы по праву гордимся и для чего мы живем!
Он замолчал и раскинул руки. Так широко, словно хотел взять в объятия весь легион.
— Я целиком ваш, ребята. Я твердо знаю: нет вас — нет и меня. И именно вы должны принять окончательное решение. Идем ли мы в Италию, чтобы отомстить за наших плебейских трибунов и вновь обрести наше dignitas? Или мы повернемся кругом и возвратимся в Равенну? Что вы решите? Идти дальше или вернуться?
Никто не двинулся. Не вздохнул, не кашлянул, не чихнул. Тишина была очень долгой. Потом вперед выступил старший центурион.
— Мы идем дальше! — крикнул он.
— Идем! Идем! Идем! — подхватили легионеры.
Цезарь сошел с возвышения и пошел вглубь рядов, улыбаясь, пожимая протянутые к нему руки, пока не скрылся среди тускло поблескивающих кольчуг.
— Что за человек! — поделился своим впечатлением Поллион с Оркой.
Вечером Цезарь ужинал со своими офицерами и четырьмя беглецами из Рима, умытыми и одетыми в кожаные доспехи.
— Гиртий, моя речь записана? — спросил он.
— Сейчас ее копируют, Цезарь.
— Я хочу, чтобы ее разослали по всем моим легионам.
— Они с нами? — спросил Целий. — Я имею в виду командиров оставшихся в Галлии войск.
— Все, кроме Лабиена.
— Это неудивительно, — пробормотал Курион.
— Почему он не с тобой? — опять спросил Целий. Меньше всех информированный, он задавал много вопросов, каких не стоило бы задавать.
Цезарь пожал плечами.
— Я так решил.
— Как твои легаты узнали о твоих планах?
— В октябре я был в Длинноволосой Галлии и, естественно, виделся с ними.
— Значит, ты уже тогда все спланировал?
— Дорогой мой Целий, — терпеливо пустился в объяснения Цезарь. — Рубикон всегда был одним из вариантов. Но — самым крайним из них. И, как тебе хорошо известно, я прилагал все силы, чтобы дело до него не дошло. Однако лишь дурак не рассматривает все стратегические ходы. Скажем так, к октябрю я считал Рубикон скорее вероятностью, чем единственным выходом из положения.
226 
