3 
– Она позорит наш дом! – сказала как-то госпожа Авто Ян.
И наконец, на первом этаже, на уровне земли, живу я, которая не кричит, не играет на пианино, не принимает никаких господ, а уж тем более дам. Барышня лёгкого поведения с пятого этажа производит слишком много шума, я же – слишком мало, и консьержка не упускает случая меня в этом упрекнуть:
– Весьма странно, никогда не поймёшь, дома ли мадам или нет. Вас решительно не слышно. Вот уж не подумаешь, что вы артистка!
Ах, до чего же уродлив этот декабрьский вечер. От калорифера почему-то несёт больницей. Бландина забыла положить в постель бутылку с горячей водой, а моя собака явно в дурном настроении: ворчит, мелко дрожит от холода и едва удостаивает меня взгляда, чуть подняв свою серо-белую морду. Она даже не вылезла из корзинки! Я вовсе не требую, чтобы меня встречали триумфальными арками и иллюминацией, но всё же…
О! Сколько бы я не искала во всех углах, под кроватью, везде, тут нет никого, никого, кроме меня. И в большом зеркале моей спальни отражается не загримированная цыганка, а… я.
Так вот, значит, я такая, как есть, без грима! В этот вечер мне не удастся избежать встречи с большим зеркалом, разговора с собой, от которого я сто раз уже уклонялась – начинала его, бежала от него, возобновляла и опять обрывала… Увы, на этот раз – я это заранее чувствую – все попытки отвлечься будут тщетными. В этот вечер мне не удастся и заснуть, это ясно, и прелесть книги – новой книги, только из типографии, пахнущей бумагой, краской, запах которой вызывает в памяти морской прибой, паровозы, отъезды, – прелесть книги не отвлечёт меня от себя самой…
Так вот, значит, я такая, как есть, без грима! Одна, одна, и, наверное, на всю жизнь. Уже одна! Рановато. Я уже перешагнула через рубеж тридцати лет, но не почувствовала себя при этом несчастной. Ведь лицо, на которое я сейчас смотрю, – моё лицо – ни для кого не представляло бы никакого интереса, не будь живости выражения, напряжённости взгляда и той несмелой улыбки, что вот-вот готова осветить его, той улыбки, которую Маринетти называет gaiezza volpina… Бесхитростная лисичка, тебя и курица одолеет! Лисичка безо всяких желаний, которая помнит лишь капкан и клетку… Весёлая лисичка, да, но только потому, что в уголках рта притаилась неосознанная улыбка… Лисичка, уставшая от танца, но неспособная сопротивляться звукам музыки.
А ведь я и в самом деле похожа на лисичку. Но ведь красивая, тоненькая лисица – это же не уродливо, верно? Правда, Браг говорит, что я бываю похожа на крысу, когда вдруг выпячиваю губы и прищуриваюсь, чтобы лучше видеть… Но я не обижаюсь.
До чего же я не люблю себя, когда мой рот, как сейчас, искажён гримасой отчаяния, плечи вяло опущены и всё моё унылое тело стало каким-то кособоким – отдыхая, я перенесла центр тяжести на одну ногу!.. Волосы мои развились и висят, словно ветви плакучей ивы, – их надо будет долго разглаживать щёткой, прежде чем они снова заблестят, как бобровая шкурка. Под глазами нестёртые тени синей подводки, сомнительные следы облупившегося красного лака на ногтях… Наверное, придётся мокнуть в ванне не меньше сорока-пятидесяти минут, прежде чем приведу себя в порядок… Уже час ночи… Чего это я, собственно говоря, жду? Очевидно, нужен удар хлыста, резкий, чувствительный удар, чтобы сдвинуть с места заупрямившуюся скотину… Но мне не от кого его ждать. Потому что… Да потому что я здесь совсем одна! И в продолговатом кадре зеркальной рамы прекрасно видно, что я уже привыкла жить одна.
Ради любого пришедшего сюда человека, будь он хоть кто – посыльный из магазина или моя горничная Бландина, – я бы тотчас подняла свою бессильно упавшую голову, подтянулась, выпрямив своё скривившееся тело, я бы соединила опущенные руки… Но этой ночью я так безнадёжно одна…
Одна! Похоже, что я жалуюсь! – Раз ты живёшь одна, – сказал мне как-то Браг, – значит, тебе это нравится, ты сама этого хочешь, ведь так?
Конечно, «мне это нравится», я ведь сама этого «хочу». Но вот только… бывают дни, когда одиночество в мои годы – хмельное вино, которое пьянит свободой, в другие дни оно – горькая тонизирующая настойка, но, увы, бывают и такие дни, когда оно – яд, от которого бьёшься головой об стену.
Но сегодня мне хотелось бы ничего не выбирать, а лишь сомневаться и не знать в точности, отчего я вздрагиваю, скользнув в ледяные простыни – от страха или от наслаждения.
Одна… и уже давно. Потому что у меня появилась эта привычка говорить сама с собой, с огнём в печи, со своим отражением в зеркале… Это мания, которая бывает у отшельников и заключённых. Но ведь я свободна… и если веду внутренние диалоги, то это из склонности к писательству, к тому, чтобы точно формулировать свои мысли и находить им ритмы.
3 
