65 
Перед этой чрезмерностью запахов, жары, красок я чувствую себя беззащитной, я попадаю под её воздействие, и, хотя всё это можно было предвидеть, я как бы застигнута врасплох и полностью покорена. Возможно ли, чтобы такое роскошество не таило в себе опасности?
Оглушительная улица Канебьер копошится под моим балконом, марсельская Канебьер, не отдыхающая ни днём, ни ночью, и бесцельное шатанье по ней возводится здесь в ранг важного дела. Если я наклонюсь, то увижу, как в конце улицы сквозь геометрические кружева снастей поблёскивает вода порта, край моря интенсивно-синего цвета, на котором пляшут коротенькие волны. Моя рука, лежащая на парапете балкона, комкает только что полученное письмо от моего друга, его ответ на то, что я ему писала из Лиона. В нём он вспоминает, весьма некстати, что моя подруга Амалия Баралли не любила мужчин. Он не упустил случая, будучи «нормальным» и «уравновешенным», заклеймить и высмеять её, назвав «пороком» то, чего он не понимает. К чему объяснять?.. Две обнявшиеся женщины всегда будут для него образом распутства, а не печальным и трогательным союзом двух существ, воплощающих слабость, нашедших друг подле друга прибежище, где можно спать, плакать, укрыться от мужчины, так часто бывающего злым, и вкушать не удовольствие, а горькое счастье быть одинаковыми, малыми, забытыми… К чему писать, защищать, спорить?.. Мой сладостный друг понимает только любовь…
24 апреля
«Не делайте этого! Не делайте этого, умоляю Вас! Приехать сюда, не предупредив заранее, – Вы ведь всерьёз не собирались так поступать?
Что бы я сделала, если бы Вы вдруг вошли в мою гримуборную, как пять месяцев тому назад в «Ампире-Клиши»? Конечно, я бы Вас оставила, в этом не сомневайтесь. Но именно поэтому не надо приезжать! Я бы Вас оставила, дорогой, прижав к сердцу, к груди, которую Вы ласкали, к губам, которые утратили свою свежесть оттого, что Вы их не целуете… Ах, как бы я Вас оставила! Но именно поэтому не надо приезжать…
Перестаньте ссылаться на возникшую у нас обоих потребность заново запастись мужеством, почерпнуть друг у друга сил на новую разлуку. Пусть я буду наедине со своей профессией, которую Вы не любите. Осталось всего двадцать дней до моего возвращения, о чём тут говорить! Дайте мне завершить гастроли, будто это военное задание, с добросовестностью честной труженицы – к этому нельзя примешивать наше счастье… Твоё письмо меня испугало, дорогой. Я подумала, что сейчас увижу, как открывается дверь и… Постарайся беречь свою подругу: не причиняй ей неожиданно ни горя, ни радости…
Рене»
Полотняный занавес над нами бьётся от ветра, то озаряя солнцем, то погружая в тень террасу ресторана в порту, куда мы пришли пообедать. Браг читает газеты и время от времени издаёт какие-то восклицания, разговаривает сам с собой. Я его не слушаю, да и почти не вижу. Долгая привычка быть вместе постепенно уничтожила в наших отношениях пустую вежливость, кокетство и стыдливость – все формы лжи. Мы только что ели морских ежей, помидоры, тресковый паштет. Перед нами между морем, где волны бьют в борта кораблей, и резной деревянной балюстрадой, обрамляющей эту террасу, пролегает мощёная дорога, по которой проходят люди со счастливыми лицами бездельников. Тут же продают свежие, только что срезанные цветы: гвоздики, связанные в тугие пучки, словно лук-порей, стоят в зелёных вёдрах. Рядом – лоток с почерневшими бананами, пахнущими эфиром, и ракушками, с которых стекает морская вода, – полюрды, морские ежи, синие мидии, съедобные моллюски, – тут же лежат лимоны и пузырьки с розовым уксусом…
Я охлаждаю свою ладонь о стоящий на столе белый глиняный кувшин, шершавый, как дыня, покрытый ледяной испариной. Всё это мне принадлежит, всё это владеет мною. Завтра, уезжая, мне будет казаться, что не я сохраню в своей памяти ату картину, а моя тень, отделившись от меня, как отделяется лист от ветки, навсегда останется здесь – с опущенными от усталости плечами и с покоящейся на невидимом кувшине бестелесной рукой.
Я гляжу на всё это сейчас мне принадлежащее, постоянно меняющееся богатство, словно я его едва не потеряла. Однако ничто не угрожает моей лёгкой жизни на колёсах, ничто, если не считать одного письма. Вот оно, в моей сумочке. О, как он, оказывается, умеет писать, мой друг, когда захочет! Как он ясно выражает свои мысли! Вот на восьми страницах то, что я могу назвать настоящим любовным письмом. В нём есть и нужная бессвязность, и две-три орфографические ошибки, и нежность, и… властность, великолепная властность, которая распоряжается мной, моим будущим, всей моей короткой жизнью. Моё отсутствие сделало своё дело: он страдал без меня, потом всё обдумал и тщательно распланировал наше длительное счастье. Он предлагает мне брак, как если бы предлагал залитый солнцем загон, ограждённый со всех сторон высокими стенами.
65 
