Глава 12

Воспоминания накатывали, отступали, на несколько мгновений показывая происходящее вокруг — и накрывали меня опять. …Я стою на коленях перед осколками разбитой вазы в зале первого этажа Большого дома. Из порезанного пальца капает кровь. Надо мной склонилась смуглая женщина с узкими черными глазами — это моя мама. Я не боюсь ни крови, ни пореза, ни боли, но плачу, потому что знаю: она должна отругать меня за разбитую вазу, а так пожалеет. Хотя кое-чего я все же боюсь — лекаря Болеслава, который живет в подвале. Мама поведет меня к нему, чтобы замазать палец. Болеслав совсем недавно у нас, говорят, он монах из Киева (я знаю, что Киев — сказочный город далеко-далеко отсюда), где он мучил людей и животных, то есть мутафагов. Искоса, незаметно я смотрю на маму. Она хмурится, пытаясь выглядеть разозленной, но потом улыбается и протягивает ко мне руки. Раздаются шаги — к нам идет девочка, она немного старше меня и на голову выше. У нее родинка над левой бровью. Это моя старшая сестра. Сводная. Я уже понимаю смысл этого слова: у нее другая мама, хотя тот же, что и у меня, отец. Из-за этого она не любит маму, а мама не любит ее. Сестра не улыбается, она вообще никогда не улыбается, разве что когда из своей рогатки убивает птичек во дворе Большого дома.

Мы с мамой смотрим на нее.

А сестра идет к нам.

Не одна.

Она ведет за руку… ведет за руку… она ведет к нам еще одного меня!

Я вскрикнул, увидев того, кто ковылял, переставляя короткие ножки, рядом с сестрой — светловолосого малыша с яркими голубыми глазами.

Вскрикнул — и вынырнул из темной волны.

— Мутант! — продребезжала машинка на шее Болеслава, который шагнул к искрящему прибору. — Почему ты вернулся?

Движения его рта, языка и губ пугающе не соответствовали ритму слов, вылетающих из пластиковой коробки на шее. Зато лампочка на ней мигала им в такт.

— Как себя чувствуешь, мутант? Я хорошо поработал над тобой, но ты долго держался, ничего не говорил.

Мои руки все еще лежали на груди, и я слышал их: два моих сердца, бьющиеся в унисон. Слышал, как тогда, в этой же комнате много лет назад, когда лежал на койке. Но не той, что стоит здесь сейчас, а широкой и застеленной покрывалом. …Болеслав, еще не лишившийся голоса из-за редкой болезни связок, без динамика на шее, склоняется надо мной. Вдоль стен полки с банками, где плавают зародыши мутафагов и заспиртованные внутренности, человеческие и звериные. На подставке в углу стоит панцирный волк с отпиленной головой, а его голова валяется в полном крови жестяном ведре рядом. Из шеи торчит шланг, идущий к компрессору у полок, обритая грудь волка вздымается, когда в легкие поступает воздух.

У койки двое: пожилой мужчина с большим крючковатым носом и высокий статный красавец, тоже немолодой, с крупными, правильными чертами лица.

Болеслав, приставив к моей груди воронку стетоскопа, приник ухом к другому его концу.

— Я повторяю, — брюзгливо произносит он, выпрямляясь, и сразу становится понятно, что бывший монах не любит этих двоих. — Ошибки нет. Твой сын — мутант, у него два сердца. Мутантское отродье, это все его мать… Управителем Херсон-Града не может быть мутант.

— Заткнись! — Высокий, подняв руку, делает шаг к койке, полы светлых одежд взлетают.

Я сажусь, опустив на пол ноги в походных сапогах, еще заляпанных грязью пустошей, окружающих Херсон-Град. Мутант? Я — мутант? Но мать нормальная, ведь не все кочевые — мутанты! Нет, этого не может быть! Или может? Я и раньше смутно осознавал, что со мной что-то не так. Иногда после бега или драки слышал громкое биение в груди, которое доносилось будто бы из двух мест. Наверное, подспудно я давно понимал, что отличаюсь от других людей, но гнал от себя эти мысли.

Высокий мужчина хватает Болеслава за горло.

— Ты не расскажешь об этом никому. Никому, понял?

  64