125 
– Как ты думаешь, – я вскидываю голову. Мне не хочется замерзать до смерти. Или становиться обломком, который когда-нибудь раскопают. – Кем лучше: волком или овцой?
Я понимаю: это – детский вопрос. Как будто мы – не родители взрослой дочери, а просто мальчик и девочка, которые встретились во дворе. В детстве мы играли в простые игры: прятки, вышибалы, пятнашки... Дотемна, до самых родительских криков – пока не позовут. Меня – детдомовские родители, которые давным-давно умерли. Его – несгибаемая коммунистка, которая до сих пор жива.
– Не знаю. Не пробовал, – он не удивляется. Мужчина, выросший из дворового мальчика, отвечает так, будто давным-давно все обдумал. Женщина, выросшая из дворовой девочки, гасит раздражение. Думает: «Мог себе это позволить – восторг и праздник мысли, досужее умственное напряжение. Пока я работала как проклятая».
– А я пробовала.
Он поворачивает голову:
– Ну, и как? Понравилось?
– Нет, – я повторяю слово, которое должна была запомнить. Этому меня научили боги моих родителей: в сомнительных обстоятельствах следует говорить НЕТ.
- За гремучую доблесть грядущих веков,
- За высокое племя людей
- Я лишился и чаши на пире отцов,
- И веселья, и чести своей.
- Мне на плечи кидается век-волкодав,
- Но не волк я по крови своей...
Он читает на память, покачиваясь взад и вперед. Как безумный раввин, впавший в литературную ересь. Стягивает кроличью шапку, промокает лицо. Словно эти строки не впечатаны в его память, а выведены свежими чернилами – только что, на моих глазах, прямо по обветренной коже. По щекам, по переносице, по лбу.
– Разве можно сравнивать? То и это. Теперь – вегетарианские времена.
– Слава богу, – он кивает, соглашаясь. – Счастье, что дожили.
«Если здесь животное царство, значит мы – другие животные. Особого вида. Со своей цепочкой эволюции, которая зашла в тупик».
– Дожили. Только оказались бывшими.
– Кто-то же должен, – он пожимает плечами. – Когда времена меняются, это нормально. Раньше – другие. Теперь вот – мы.
– Раньше, это когда? – я уточняю деловито.
– После Великой Октябрьской социалистической революции, – он морщит обветренные губы. – Согласись, не самая дурная компания.
– Мне кажется... Александра выходит замуж. За Виктора, Яниного сына.
– Замуж?
Меня бесит его спокойный тон. В конце концов, речь – о нашей единственной дочери, о ее недалеком будущем.
– Полагаешь, это нормально?
– В каком-то смысле... – он пожимает плечами. – Виктор означает – виннер. А потом... Яна – она же твоя подруга... – он машет рукой.
– Подруга, – я киваю. – А твоя любовница. Бывшая. Я тоже. Только жена.
На его месте я бы что-нибудь ответила. Потому что привыкла отвечать. За себя, за дочь, за свое личное прошлое.
– Знаешь, я тут подумал, – он сует руку под скамейку, вытягивает свой вечный портфель, – полистал на досуге... Сам не понимаю, и чего меня тогда понесло? Сочинения как сочинения. В общем... – щелкает застежками. – Вот, принес. Мало ли, еще понадобятся.
Пачка тетрадей перевязана красной бечевкой. Со стороны это выглядит так, будто он вручает мне подарок. Именинный. В Татьянин день.
– Зайдешь? – этот вопрос я задаю из вежливости. Сегодня мне уж точно не до гостей.
– Нет. Пожалуй, нет, – он встает, отряхивает пальто.
– Ты... Нашел идею?
– Идею? – переспрашивает недоуменно. – А-а-а... Ты имеешь в виду... Да нечего тут искать. Найдено. Давным-давно. Не целесообразность, а нравственность.
– Даже в истории?
– Не даже, а в первую очередь. Ну... Пока.
Я смотрю ему вслед.
Темная фигура на фоне белесой равнины. Сутулая спина. Взгляд, обращенный в общественное прошлое. Догадываюсь, о чем он думает: «Ишь европейские отрицатели! Отрицают историческое сознание. Пусть попробуют отделить одно от другого, а тем более – объяснить. Великая военная Победа... Ну и чем она станет без ночных фатальных звонков, безродных космополитов, стыдных знаков поруганной свободы, жарких гитарных переборов, скандалов в остервенелых коммуналках, судорог извергающейся мужественности – по ночам, на осиновых нарах, откуда крики, сотрясающие остервенелые коммуналки, кажутся дивной музыкой сфер?.. Чем станет гитарный перебор без ночей, не ведающих рассвета, великой победы сиротства, хронического безденежья, криков заполошных матерей? Без сестер и братьев, прижитых от искалеченных отчимов? Без темного фатального пасьянса, который раскладывали советские бесы?..»
125 
