очень нудно 
36 
Мне некогда заморачиваться на смыслах. «А если не придем?» – я задаю вопрос, на который не жду ответа.
«Тогда, вероятно, погибнем. Как нация. Но у меня, – он заключает уверенно, – есть надежда».
Он щелкает замками, достает обшарпанную тетрадку, читает вслух:
«“Революция – резкий слом сознания, замена устоявшихся традиций. Главные сломы идут в головах. В деятельности мозга возникает парадоксальная фаза: он перестает реагировать на действительность, зато, – его палец скользит по строкам, – усиливает реакцию на слова. Слова значат больше, чем факты”. Академик Павлов. Каково?» – «И что это объясняет?»
«По мне, – он захлопывает тетрадку, – очень многое. Если целую нацию выдерживать в состоянии стресса, рано или поздно она теряет вкус к смыслам. На этом принципе основаны все тоталитарные системы. Но потом, когда система рушится... Или слабеет... Народ начинает обретать волю к мышлению. Вспомни семидесятые», – он вскидывает подбородок, оглядывает меня победно – как поверженного врага.
«И при чем здесь народ?» – «Как при чем? – он возмущается искренне. – А анекдоты? А презрение к идеологии? Можно сказать, все дули в одну дуду».
«Скажи еще, анекдоты придумывал народ!» – «Анекдоты, может быть, и интеллигенция. Но что касается городского фольклора... Фабрика Клары Целкиной, Объединение Веры Случкиной, – он произносит со вкусом. – Когда настало время, все вышли на площадь».
«Ага, – на этот раз победу торжествую я, – все. Особенно ты...»
«Мама просила сказать, – Витькина голова заглядывает в кухню, – чтобы вы ругались потише. Потому что мы делаем уроки».
«Скажи своей маме, – мой бывший защелкивает портфель, – что мы не ругаемся, а ведем политическую дискуссию. Точнее говоря, закончили. Передай, что я ухожу».
«И чего приходил?» – Яна пихает утюг на место.
«Обсудить политические проблемы». – «Это – по-нашему, – она кивает удовлетворенно. – А я-то, дура, ломаю голову: вдруг, думаю, денежек принес? Ты гляди, полмасленки стрескал». – «Не преувеличивай, – я отворачиваюсь к раковине, – не половину, а треть. Не вырывать же из рук. И вообще... Как я его выгоню? Сашка расстроится».
«В деревнях это называется: скучает за отцом». – «Твой Витька скучает?» – «Скучал, – она меняет грамматическую форму. – Первое время. Но я нашла выход – завела хомяка». – «И где он теперь?» – «Отец? – она уточняет деловито. – Достраивает развитой капитализм». – «Хомяк», – я смеюсь. «А-а-а. Сдох, царствие небесное, – она заглядывает в ведро, приминает мусор. – Представляешь, утром пошла выносить, а там мужик». – «Там – это где?» – я не успеваю переключиться. «На помойке. Роется в бачке. Рожа! Бандит бандитом. Увидел меня, улыба-ается... Говорит: я вас знаю. У вас такие вкусные пакетики... Пошли-ка», – она зовет меня в комнату.
На столе пачка журналов. Яна листает, протягивает мне: «В этой “Бурде” две приличные юбки. Тебе какую: эту или эту?»
На обложке год издания: 1984.
«Ты... хочешь мне сшить?» – «Деловая женщина не должна ходить в одном и том же, – она раскатывает кальку. – Ну, выбрала?» – «Тут же – по-немецки». – «Тебе-то какая разница? Смотри на картинку. И вообще, не бери в голову. Приходит – и пусть приходит. Но лучше, – Яна рвет кальку с хрустом, – все-таки хомяка. Вопервых, живет меньше... Да и жрет – не в пример...» – «Девушка, – я вздыхаю, – вы ужасно циничны». – «Цинична? – она фыркает. – Была бы цинична – так бы и убила!» – «Кого?» – «Да всех. Но сперва доморощенных философов. Стой ровно. Бедра – девяносто восемь... – она обмеряет сантиметровой лентой. – Талия... Всё. Вы свободны. Не понимаю... – Яна изучает выкройку. – Вкусные пакетики... Он их что, вылизывает?»
Мой бывший собирал фирменные бутылки: вермут, джин, виски.
«Твой Сергей что-нибудь собирал?» – «В смысле?» – «Ну, не знаю... Например, импортные бутылки». – «А как же! – Яна кивает. – Сигаретные пачки. Клеил в сортире. Ты что, не помнишь? Целая стена». – «Вот видишь... Этот, с помойки, тоже мечтает». – «Нажраться вкусного?» – Яна развязывает узел. «Бери выше: не нажраться, а приобщиться. К благам европейской цивилизации...»
В старую простыню увязаны шерстяные отрезы. «Вот... Остатки прежней роскоши». – «Ничего себе! – я вздыхаю восхищенно. – У тебя что – магазин?!»
«Посмотрим... – она сверяет размеры. – Ты гляди, тютелька в тютельку: ихний сороковой. А ну-ка, встань... – она орудует сантиметровой лентой. – Надо же, и грудь соответствует. Да ты, мать, стандартная европейская женщина». – «А ты?» – «Я – нет, – Яна разводит руками. – На меня приходится подгонять».
36 
