очень нудно 
25 
– Это нечестно, Анни! Рассказывайте немедленно, или я вас защекочу!
Я говорю это просто так, однако эффект получается ошеломляющий. Анни шарахается к стене, вытягивает в ужасе руки и умоляюще верещит:
– Нет! Нет! Не надо! Я умру!.. Я всё, всё расскажу!.. И, сглотнув слюну, быстро выговаривает:
– Я познакомилась с ним у вас!
– У меня? Что за шутки! Я не знаю ни одного средневекового пажа… Вы бредите, Анни.
– А вот и нет! Он, бедняжка – всё-таки бедняжка, – недели три был секретарём у Рено.
Я театральным жестом хлопаю себя по лбу.
– Постойте-ка!.. Молоденький такой – волос излишек, белья недостаток, красивые глазки…
Она при каждом моём слове согласно кивает.
– Вспомнила, как же! Его звали…
– Огюст, – тихо подсказывает Анни.
– У нас он звался проще… господином де Сен-Йором.
– Это его псевдоним.
Как хорошо она это сказала! Что за прелесть моя Анни! Вот такой я её люблю, была бы она всегда такой: не то наивный ребёнок, не то опытная любовница, порочность так и рвётся наружу из-под целомудренного облика… Я притягиваю её к себе за толстую косу, как плод за гибкую веточку, и целую куда придётся: в щёку, в холодный носик… Глупышка моя! Она тает от любого ласкового прикосновения, принадлежит каждому – мне, если захочу, садовнику Франсису…
– Ах, так это был псевдоним? Ну продолжайте же, дорогая!.. Что дальше?
– Да ничего… Сначала ничего. Как вы помните, я тогда скрывалась. Ален, Марта, бракоразводный процесс… Я с вами распрощалась и отправилась… в Казамену, так что в Париже оказалась только через три месяца, в мае…
– Как же, помню. Но мы ведь с вами не виделись? Она приподнимает плечи, брови, подбородок…
– Чему же тут удивляться? Вы должны меня простить, Клодина. В мае я вернулась в Париж, и возле гостиницы «Режина» случай столкнул меня…
– С сеньором Вандраменом. Счастливый случай?
– Очень, – со вздохом отвечает Анни. – После поездки в Лондон…
– Вы говорили, в Казамену?
– …Нет, в Лондон… я так заскучала, так изголодалась – и в Лондоне всё очень строго!.. К тому же сеньор Вандрамен в тот день выглядел блестяще. Бледный, глаза…
– Ноги…
– Про ноги я потом узнала… Я удивилась, что он со мной сначала не поздоровался.
– О, это я вам объясню. Рено выставил его за дверь из-за одной неблаговидной истории… Нет! Ничего особенного… подторговывал билетами. Выбивал их от имени Рено у директоров театров и продавал. Конечно, не он один занимается такими делами, но Рено это не понравилось…
Я стараюсь загладить проступок сеньора Вандрамена, чуть ли не извиняюсь за Рено… Напрасный труд, Анни и не думала смущаться. Она продолжает:
– Что-то в этом роде я и предполагала… Впрочем, мне было всё равно… в тот же вечер я пришла к нему.
– Вот как! Не может быть!
Я помимо своей воли выпускаю горячие руки подруги… Потом тут же снова хватаю их, боясь обидеть Анни… Она не убирает рук, безжизненных, нежных, она погрузилась в воспоминания:
– Прошёл месяц, а он всё ещё не расстался со мной, Клодина! И не брал у меня денег…
– Скажите на милость!
– Но я за всё платила.
– Всё-таки!
– Он искал работу и никак не мог найти. Днём. А ночью он об этом не думал. Он думал только обо мне, а я о нём.
Я несколько нарочито рассмеялась:
– Похоже, сеньор Вандрамен оказался в постели Геркулесом?
– Бог мой, конечно, нет… – признаёт Анни, сохраняя благовоспитанное выражение. – Дело не в этом… Юный, порывистый, порочный горожанин с оставшейся от коллежа привычкой выставлять напоказ проявления… своего физического естества, а если нужно, самому их вызывать… Начитался дурных книжек и старался выполнить, может быть, с излишней тщательностью, всё, что в них написано…
– А вы?
– Я… – она нерешительно, словно пьяная, взмахивает рукой, – я покорялась его реминисценциям, нововведениям… и платила. Но думаю всё же, скорее я осталась у него в должниках.
(Уж наверное, он постарался – за её-то деньги…)
– И что же с театром?
– Ах да… Ну так вот. Однажды вечером он вернулся в гостиницу очень поздно, важный, взволнованный. Долго ходил взад-вперёд по комнате и наконец сообщил, что получил работу в пантомиме в «Патюрене». И я поняла, что нашей связи приходит конец… Тем более что, как только начались репетиции, он стал с воодушевлением рассказывать об одной рыжей англичанке, девушке из хорошей семьи, которая ушла из дома. «Она неотразима, – без конца твердил он. – Какая фигура! И грациозность движений, и чувство ритма – да у неё каждый жест полон благородства…» Его послушать, так лучше этой Иве Лестер и быть никого не могло. Я, Клодина, считала дни до премьеры, когда кончатся злосчастные репетиции, отбиравшие у меня Огюста на целый день… Он возвращался усталый, рассеянный, он… стал любить меня самым банальным образом, наспех, без фантазии…
25 
