Лёгкий, ненавязчивый романчик 
50 
Фима, благослови господь его доброе сердце, весьма состоятельный человек, продал все, что у него было, и подбирался уже к продаже собственной квартиры, лишь бы Артем жил.
Кроме этих двоих – Фимы и Майки, – никто не знал. Даже Зина.
Сперва, пока Артем был в гипсовом доспехе, ей врали, как маленькой, что он уехал в командировку, и Фима каждый месяц передавал ей «деньги от мужа».
Потом ей все же сказали, что Артем болен. Правда, забыли уточнить, что смертельно.
Артем, несмотря на Зинкины протесты, перевез ее с ребенком обратно в Харьков. «Пусть будет к вам поближе, – сказал он Майке, – чтоб не одна».
Зина же думала, что это сам Артем хочет быть поближе к Майке, приходила в отчаяние, теряла терпение, скандалила с ним.
Артему же было не до скандалов. Трое заговорщиков решали, как быть.
Майка говорила – надо сказать Кириллу, мы продадим квартиру, нет, Артюша, не всю, переедем в комнату, тогда денег будет больше, деньги помогут, сейчас новые технологии, надо только их купить.
Артем говорил – нет, ничего не надо, у меня-то будет уютная могилка, а вы все останетесь бездомными, нет, так не пойдет.
Фима, благослови господь его светлую душу, говорил – молчи, Артем, нельзя сдаваться, мы будем бороться до последнего, дома – дело наживное, а такого, как ты, мы больше нигде не купим, уникальный экземпляр…
Ручной работы, шутил Артем, но, боюсь, в моем случае работа все-таки была х…вой.
Артем не захотел оставаться в больнице – дорого и бесполезно.
Майка и Фима возили его на консультации, на терапию, а Зинка, бедная Зинка, чувствуя, что от нее что-то скрывают, подозревала только одно – измены. Он снова ей изменяет. Он снова не с ней.
Слез все не было. Я гладила и гладила землю, механически, как спящую кошку, фальшиво шептала: «Что же ты, Кортасар? Как же ты так? Эх, ты…»
Я не могла поверить, что он умер, то есть я знала, что никогда не увижу его, но поверить, что он лежит под этим дурацким крестом с этой дурацкой табличкой – не могла.
Я никогда не верила в смерть. В свою – и это делало меня бесстрашной (или безмозглой?). В чужую – и это делало меня… бессердечной?
Плакать не хотелось. Хотелось лечь, прижавшись спиной к могильному холмику, и уснуть.
Я не думала – как же я буду без него? Я знала, что буду по-прежнему, все, как обычно, только без него.
Незаменимые есть. Пазл моей жизни никогда не будет полным, запасных деталей нет, и теперь, без него, там будут темные дыры.
Они ругались. Зинка звонила Майке, Кириллу, жаловалась на Артема – она так больше не может, он негодяй, горбатого могила исправит, лжец, лжец…
Майка ее успокаивала. Говорила, что он плохо себя чувствует, что надо потерпеть, переждать, не надо его ругать, пожалуйста, не надо…
– Ты всегда на его стороне, – в один из вечеров зло сказала Зинка и бросила трубку.
Через пять минут телефон зазвонил снова.
– Кирилл, возьми, пожалуйста, трубку, – попросила Майка, – я больше с ней не могу…
– Алло. Привет, Зин. Не нервничай, – сразу добродушно забухтел в трубку Кирилл.
– Артем умер, – сказала Зина.
– Да не п. ди! – ошалело сказал Кирилл, интеллигентный и религиозный человек, от которого никто и никогда не слышал бранного слова.
– Я не обманываю. Мы поругались. Он лег, задышал так тяжело… А теперь не дышит. Он умер, Кирюша.
Перетирая в пальцах комочки могильной земли, я думала о жестокости. Об этой беспримерной жестокости, с которой мы, оловянные солдатики, стальные балерины, бережем своих близких.
Так нельзя, думала я, а с нами надо что-то делать.
Пристегивать к креслу, как Алекса в «Заводном апельсине», фиксировать голову и насильно заставлять смотреть голливудские мелодрамы. О любви. О доверии. Пока не затошнит. Чтобы мы научились любить. Чтобы мы научились позволять себя любить.
Потому что никто не вправе поступать так с любящими. Так их беречь. Решать за них.
Артем хотел уберечь Зину от лишних страданий? И что в результате? Оттолкнул ее, как всегда, не позволил быть с ним. А ведь она любила его.
Да что я-то знаю о любви? Только то, что она есть?
Я вдруг увидела себя со стороны – банальная мизансцена, банальная реплика – и, забывшись, закинула голову и рассмеялась.
Женщина, проходившая мимо, возмущенно посмотрела на меня.
Я поклонилась, приложив руку к груди, мол, извините, а она, поджав губы, отвернулась.
Высокая женщина, худая и бледная. Суровое, решительное, но немного овечье лицо. Светлая прядь выбилась из-под черной косынки.
50 
