17 
Не надо было никаких объяснений, никакого выяснения отношений, а тем более — жалости и сочувствия!
— Проклятие, не так я себе все это представлял! — пробормотал он, отводя ее руку, и в голосе его сквозили раздражение и усталость. Изнеможение — следствие драматических событий дня, длинной дороги и выпитого вина — снова брало над ним верх.
— Да, иногда бывает и так! — тихо откликнулась Дженис.
И снова инстинкт пришел на помощь: руки ее словно сами собой гладили его волосы, ласкали плечи и руки, и она почувствовала, как спадает с Адама напряжение, могучее тело расслабляется — так по мере отлива отступают от берега волны, чтобы затихнуть до нового прилива.
— Всякое случается, — успокаивая его, проговорила она, — но только это не имеет значения, потому что совершенная ерунда!
А имело значение то, что, пускай всего однажды, на краткий миг он возжелал именно ее, Дженис, а не ту, другую, чужую и враждебную ей женщину, а раз так, могла ли она говорить о том, что случившееся было несчастьем?
Адам испустил глубокий вздох, окончательно проигрывая битву со сном. Веки его сомкнулись, тело распрямилось, и он соскользнул в сон, только края губ застыли в светлой и немного печальной улыбке.
Он возжелал ее, но не настолько сильно, чтобы оставаться с нею и дальше. Одна ночь — это еще не вся жизнь, а на меньшее она была не согласна.
— В следующий раз… — сонно пробормотал он, и это были даже не слова, а еле слышный, протяжный вздох, и Дженис стало ясно, что он уже спит и грезит во сне.
«В следующий раз!» — отозвалось у ней в мозгу, и долго подступавшие к глазам слезы наконец-то прорвались наружу горячими, солеными потоками. В следующий раз… Следующего раза быть не могло; и она это знала.
Адам Лоусон пришел к ней в дом, спасаясь от преследующего его одиночества и душевных терзаний, пришел лишь потому, что его отвергла любимая женщина, женщина, на которой он мечтал жениться, и в этом — суть. В Дженис он видел чуткого, покладистого собеседника, человека, способного к сопереживанию, душу, способную бальзамом пролиться на его кровоточащие раны, заполнить зияющую пустоту, оставшуюся после его разрыва с Оливией.
Но продолжения у этого романа не существовало. В холодном утреннем свете все происшедшее предстанет перед Адамом как нелепая ошибка, и ему станет так неловко, что он, пожалуй, не посмеет взглянуть ей в лицо.
Дженис вздрогнула! Нет! Она избавит его и себя от этой ненужной сцены… Она должна это сделать, и не только потому, что выяснения ни к чему не ведут — расставшись без ссор, они сохранят возможность для поддержания пусть самых поверхностных, но все же дружеских отношений.
Итак, утром она…
Утром?..
Дженис огляделась, словно только что проснулась. Небо за окнами чуть посерело, приближался поздний ноябрьский рассвет, и времени на то, чтобы собраться с силами для стоящей перед ней задачи, оставалось совсем немного. Умом она понимала, что выбора у нее нет, но предстояло перебороть сердце, которое кричало криком, предчувствуя неминуемую боль!..
— Прощай, любимый!
Она произнесла эти слова беззвучно, побоявшись, что шепот потревожит сон Адама. Она не осмелилась даже поцеловать его на прощание, как ни томилась от желания хотя бы раз еще прижаться губами к его щеке. Медленно, бесконечно медленно, с величайшей осторожностью, она высвободилась из объятий Адама, все это время бережно поддерживая его голову — до тех пор, пока та не опустилась на подушку.
Но, несмотря на все ее старания, прикосновение к прохладной поверхности наволочки пробудило его. Адам шевельнулся, веки приподнялись, длинные изогнутые ресницы встрепенулись и запорхали, как две бабочки, сбившиеся с пути.
— Джен? — спросил он сонно, и Дженис застыла в панике, чувствуя, что сердце вот-вот вырвется из груди.
— Все в порядке, спи, милый!
Она и сама не поняла, откуда пришли к ней единственно возможные и единственно нужные, повелительно-успокаивающие слова, как она сумела выговорить их сквозь комок слез в горле, как вообще смогла выдержать это испытание…
— Все хорошо, милый!
Он блаженно потянулся, улыбнулся сквозь дрему и заснул снова с такой легкостью, что Дженис почувствовала себя немного задетой. Она посмотрела ему в лицо и протянула было руку, чтобы убрать с его лба выбившуюся черную прядь, как вдруг спохватилась.
Затаив дыхание, она какое-то время просто смотрела на него, впитывая в себя каждую черточку его красивого лица, надеясь навсегда удержать их в памяти. Ни с чем не сравнимая, ни на что не похожая, блаженно-горькая ночь их единения и страсти кончилась, и даже во сне он как будто отдалялся от нее все дальше и дальше.
17 
