2 
Передача публику не разочаровала. По гнусности и скудоумию выступления надзирателей превзошли все расчеты.
Особое отвращение вызвала у смотревших неотесанная девка по имени Здена.
– Мне двадцать лет, меня привлекает любой интересный опыт. Не стоит предвзято относиться к «Концентрации». И вообще, я лично считаю, что нельзя в принципе никого судить, потому что кто мы такие, чтобы судить? Вот через год, когда съемки кончатся, будет иметь смысл обо всем об этом подумать. Но не сейчас. Знаю, некоторые скажут, что это ненормально, то, что здесь делают с людьми. Тогда я спрошу вас: а что такое нормально? Что такое добро, зло? Это же чисто культурный вопрос.
– Но, надзиратель Здена, – вмешался ведущий, – хотелось бы вам самой оказаться на месте узников? Чтобы с вами делали то, что делают с ними?
– Демагогия! Во-первых, нам неизвестно, что думают узники, их не спрашивают. Может, они вообще ничего не думают.
– Когда режут живую рыбу, она не кричит. Значит, ей не больно, по-вашему?
– Супер! Надо запомнить этот прикол, – загоготала она, рассчитывая расположить к себе аудиторию. – Конкретно, я считаю, раз их забрали, значит, было за что. Говорите что хотите, но, по-моему, это не случайно произошло со слабаками. Вот я лично не неженка, я на стороне сильных. Еще со школы. Во дворе у нас была компания девчонок и разных слюнтяев, я никогда с ними не тусовалась, я была с крутыми. И не строила из себя бедненькую.
– Вы полагаете, что узники пытаются вызвать к себе жалость?
– Конечно. У них очень выигрышная роль.
– Прекрасно, надзиратель Здена. Спасибо за искренние ответы.
Здена вышла из студии чрезвычайно довольная собой. Она и не подозревала, что думает столько всего интересного. И радовалась, что наверняка произвела отличное впечатление.
Газеты разразились филиппиками в адрес надзирателей – за их беспардонный цинизм. Больше всех досталось надзирательнице Здене, изрекавшей менторским тоном удручающие вещи. Журналисты обсасывали так и сяк ее перл насчет выигрышной роли узников; в письмах зрителей говорилось о тупом самодовольстве и бездуховности.
Здена не поняла, за что ее так поносят. У нее и мысли не возникало, что она сказала что-то не то. Она попросту сочла, что пресса и зрители, погрязшие в своей буржуазности, ставят ей в вину отсутствие образования, и списала их реакцию на ненависть к люмпен-пролетариату. «А я-то, дура, еще их уважала!» – думала она.
Впрочем, это у нее быстро прошло. И она перенесла свое уважение на организаторов передачи, теперь ей во всем мире больше уважать было некого. «Они, по крайней мере, меня не осуждают. Иначе не стали бы платить. А платят они много». Что ни мысль, то ошибка. Организаторы над Зденой смеялись. Отвечали на ее уважение презрением. И платили мало.
* * *
Зато если бы у кого-то из заключенных был хоть малейший шанс выйти из лагеря живым, что не предусматривалось, то его, разумеется, встретили бы как героя. Публика благоговела перед узниками. В задачи телевизионщиков входило представить их в достойнейшем виде.
Заключенные не ведали, кого в данный момент снимают и что именно видят зрители. Это удесятеряло их мучения. Когда у кого-то сдавали нервы, включался еще и страх оказаться в объективе. Каждый срыв усугублялся стыдом, оттого что все это попадет в кадр. Действительно, режиссеры не пренебрегали истерическими выплесками.
Но и не акцентировали на них внимание. Они понимали, что для успеха передачи важно как можно выигрышнее показать красоту истязаемых. И довольно быстро сосредоточились на Паннонике.
Панноника этого не знала. Что и было ее спасением. Если бы она заподозрила, что является излюбленным объектом для съемки, она бы сломалась. Но ей казалось, что в таком садистском шоу самое интересное для зрителей – страдание.
Поэтому пыталась не показывать, как ей тяжело.
Каждое утро, когда надзиратели обходили строй, отбирая тех, кто больше не годен для работы и подлежит уничтожению, Панноника скрывала страх и ненависть под маской высокомерия. Когда потом она целый день выгребала камни и строительные отходы из никому не нужного тоннеля, который рыли заключенные, снося побои и брань надзирателей, она тоже оставалась внешне бесстрастной. И наконец, вечером, когда оголодавшим узникам давали на ужин немыслимую баланду, она съедала ее с безмятежным видом.
Паннонике было двадцать лет, и лицо ее сияло невиданной красотой. До облавы она была студенткой и изучала палеонтологию. Страстное увлечение птеродактилями не оставляло ей времени, чтобы смотреться в зеркало и растрачивать на любовь свою ослепительную юность. Ум делал ее великолепие еще более неотразимым.
2 
