54 
И утром, идя к метро, как раз переходя трамвайные пути, я вдруг поняла, что не хочу ребенка, а не просто – нельзя. Мне захотелось упасть на камни и расцарапать себе лицо от недоумения – да, вот так. Потому что давно привыкла к мысли, что он мне нужен, даже имена придумала, и одна из основ моей личности была именно «я хочу ребенка, просто не могу себе этого позволить по ряду причин», многое из того, что я знала о себе, строилось на этом утверждении. И вот понимаю, что я – нет, я хочу сейчас спокойно работать, написать две книги, одну смешную, а другую хорошую, а ребенка – нет, не хочу. И прямо там, на трамвайных рельсах, Я рассыпалось у меня в руках (потому что Я – это мои представления о себе и ничего больше). И, как-то подобрав все это, пошла дальше, а вечером купила себе другой тест, понятный, со специальным окошечком и стрелочкой «сюда смотри, тупая сука». Одна, одна там была полоска. И примерно через два часа меня заколотил озноб, и – да, ни мальчика не будет, ни девочки.
Сегодня в 7.30 утра мне принесли письмо – прямо сюда, в голову.
«Милая, если бы ты знала, как тяжело быть мертвым.
О нас говорят «холодные», но мы-то сохраняем температуру окружающей среды.
Я теперь все время иду в плотном сером тумане, натыкаясь на сгустки, раздвигаю их, обходя, и они чуть подаются.
Мне кажется, что я иду прямо, но, возможно, совершаю большой таежный круг, постоянно чуть забирая влево.
Милая, это и есть та самая смерть, которой ты так боялась.
И, честно говоря, это совсем не то, чего я ждал».
Вчера мы с Тиной возвращались с концерта, говорили о том, что круче мужиков с барабанами может быть только тетка с голосом. Была там одна такая, в желтом платье. Когда она вышла и начала какие-то сифарские распевы, мужчины просто растерялись, настолько это было мощно. Потом, конечно, со своими барабанами пристроились.
Мы говорили, когда на остановке в вагон вломилась кучка молодых людей призывного возраста. Они заняли стратегическую позицию около кнопки экстренной связи и закричали что-то такое патриотическое про «Россия, вперед». Придраться вроде не к чему, но уровень шума раздражал. Тем более, они стали бить кулаками в потолок.
– Смотри-ка, да они хулиганы!
– А то.
Орали человека три-четыре с дикими белыми глазами, по краям суетились парни потише, поглядывали по сторонам: высматривали то ли граждан предосудительных национальностей, то ли пути к отступлению. Пассажиры напряженно контролировали выражение лиц: ни в коем случае не осуждающее – вы что, против России?! – но и одобрять было нечего, в вагоне творилось очевидное хулиганство, сопровождаемое мутными волнами агрессии. Всем было понятно, что вместо потолка парни охотно попинают кого-нибудь мягкого и живого.
Мы с Тиной оказались рядышком, прямо под кнопкой вызова машиниста, поэтому делали отсутствующие лица особенно усердно. Женщина, сидящая напротив нас, поднялась, отстранила одного из вопящих и озирающихся юношей и нажала на нее, на эту кнопку: «В вагоне номер… творится безобразие, примите меры», – после чего вернулась на место.
Ну что сказать? Ничего ей не сделали. Через минуту поезд остановился, парни вышли, а мы поехали дальше.
Оставшиеся в вагоне мужчины дружно почувствовали себя неуютно. Потому что по всем законам мужского поведения это ведь они должны были встать и нажать на кнопку. Только зачем? Ведь не били же никого, дай бог, и пронесло бы. А если бы кто из мужиков выступил, размазали бы. Зачем вообще она вылезла? Теперь всем неудобно. Потому что после этого они уже не могут считаться храбрыми мужчинами, – они благоразумные. Но не храбрые.
Я ехала и тихо радовалась, что моего мужчины не было, я бы ему, конечно, не позволила. А потом бы думала, что он… не храбрый, не то что она.
Я не знаю, кто она была. Суховатая блондинка лет сорока пяти, с ухоженной удлиненной стрижкой и внятным учительским голосом. Женщина, рядом с которой неудобно оставаться благоразумными.
* * *
Каждый раз она приходит ко мне, чтобы рассказать о своей новой любви.
Я слушаю о том, как он хорош собой (или хотя бы сексуален), как остроумен и уверен в себе, как он влюблен и щедр (если не на деньги, то на слова и запоминающиеся жесты). Скоро я узнаю о нем столько, что почти вижу его. Вот он запрокидывает голову и смеется, вот осторожно берет ее за подбородок, чтобы поцеловать, вот надевает очки, чтобы рассмотреть ее получше, – и это так трогательно, правда же. У него твердые пальцы, пахнущие табаком. Он очень сильный. Он иногда говорит потрясающие вещи. И он ее так любит.
54 
