257 
— Верно, не было. Это товарищ министра иностранных дел во Временном правительстве, он пришел на свадьбу.
— Всех министров и товарищей министров освободили в мае.
— Я знаю, но его там зарезали на моих глазах!
— Опомнитесь, голубчик! — Чарнолуский комически воздел к потолку короткие ручки. — Кто его там зарезал? Борисов?
— Пришли вооруженные люди, — упрямо повторял Ять. — Никаких сомнений относительно их намерений быть не могло. Они пришли, чтобы убить всех.
— Ну, не знаю, кого они там убили, только Працкевича я никакого не знаю и об Оскольцеве ничего не слышал. А вот господин Ловецкий подвизается теперь в газете «Воля России», которую издают при штабе генерала Краснова. Мне экземпляр прислали, в Москве имеется. Покажу, коли заинтересуетесь. Даже псевдонима не поменял — Арбузьев и Арбузьев. Все-таки двуличие неистребимо, не находите?
— Как же он туда попал?
— Ну, как уж он туда попал — не знаю. Однако вы видите теперь, что все эти разговоры о разгоне, о гибели. Хмелев — так и вовсе прямой провокатор… Ну что, раздумали вы уезжать?
— Нет, — помолчав, ответил Ять. — Я видел своими глазами… я не сошел еще с ума. Но если даже убитых было только двое, а остальные каким-то чудом и уцелели, — не знаю, я все-таки привык верить вам, — места в новой России я себе не вижу. Писать мне не для кого и не о чем, и вы сами убедились, что я плохой союзник. Я трус. Я не понимаю, зачем вы брали власть, никогда не полюблю Маркса и никогда не научусь говорить с вашими новыми людьми. Александр Владимирович! Ей-Богу, отпустите меня!
— Я вижу, вас теперь не уговоришь, — Чарнолуский подобрался и заговорил жестче. — Если человек так себя накрутил, его никакие аргументы не возьмут. Что же, если не хотите ко мне в Москву — все-таки подумайте еще недельку, потом известите меня письмом о своем окончательном решении, — не беспокойтесь, ко мне вся почта попадает сразу, — и если не передумаете, я дам вашему делу ход. Полного успеха не обещаю, но слово замолвлю. Тогда явитесь в министерство иностранных дел Северной коммуны — это на Миллионной, — и вам будет оформлен заграничный паспорт. Вы куда хотите ехать?
— Мне все равно куда.
— Ну, решим. Нас признают через пень-колоду, пока проще всего выехать в Гельсингфорс, а уж через Финляндию попадете, куда надумаете. Но все-таки неделю я вас прошу поразмыслить… согласны?
— Согласен, — встал Ять. — Только, прошу вас, помните обещание.
— Я обещаний не забываю, — сухо сказал Чарнолуский, однако руку на прощание подал. Потом он выставил лихую закорючку на изнанке пропуска и демонстративно погрузился в чтение толстой папки, лежавшей у него на столе.
Ять вышел из кабинета. Домой он шел пешком, его пошатывало. Оттепельный воздух распирал легкие. Никогда еще такой, камень не падал с его души. Никто не погиб. Погибли Оскольцев и Працкевич, но все остальные живы, Казарин умер своей смертью, Хмелев доносил на елагинцев и провоцировал раскол… Он, Ять, ни в чем не был виноват! Это не отменяло и не извиняло, конечно, его позорной трусости. Но темные никого не убивали, а может, и темных не было?
Но если так, то с чего мне убегать? Может быть, мне действительно остаться? Он шел к себе на Петроградскую, влюбленными глазами оглядывая полупустые дома, забитые двери, размокшие ветки, редких прохожих, попадавшихся навстречу… Один из них остановился и внимательно поглядел ему в лицо. Ять выдержал этот взгляд, но радость его мгновенно погасла. Жить с этими людьми он не мог. Убили елагинских или не убили, а ехать надо. В конце концов, жизнь не кончена в тридцать шесть лет. Еще не поздно попробовать заново, эмигрировав в другую азбуку.
Сразу после того, как он вышел от Чарнолуского, нарком отложил толстую папку. Некоторое время он просидел в задумчивости, потом вскочил и бегом спустился к Апфельбауму на третий этаж. Чарнолуский вошел к нему без разрешения, испуганная секретарша вбежала следом. Председатель Петросовета обедал, к нему в это время никого не велено было пускать.
— Оставьте нас, — резко сказал Чарнолуский. Секретаршу сдуло.
— А ты, Григорий, послушай меня. Что тут было в ночь на пятнадцатое мая? А?! Апфельбаум доложил куриную ногу на тарелку.
— А-а, — сказал он нагло. — Начинается сеанс пролетарского гуманизма.
— Дилетантизм во всем хорош, — почти ласково сказал Чарнолуский. — Только вот палач-дилетант — это худо. Мучиться дольше.
257 
