очень нудно 
225 
– Вот видишь, – сказал Бахарев. – Значит, пора все это кончать.
– Да нельзя это кончить, как ты не понимаешь! Война не кончается договором. Люди должны пойти по домам с чем-то внятным… Иначе они дома разнесут, жен побьют…
– Ничего, ничего. Будет нацпроект «Демобилизация». – Этот нацпроект Бахарев придумал только что, но сообразил, что наверху оценят. – И нацпроект «Граница». Главное – прочертить границы. С территориальных начнутся идеологические. В конце концов, сам понимаешь – куда нам столько земли…
– А жителей той части, которую отдадим, – кто-нибудь спросил, хотят ли они жить под ЖДами? – поинтересовался Громов.
– Ну, эвакуируем… Как тогда…
– А куда денем? Тоже как тогда, когда беженцам некуда было ткнуться?
– Найдем, найдем. В конце концов, Москва строится. Будет нацпроект «Жилье». – Бахарев сам усмехнулся очередному нацпроекту.
– Никогда это не кончится, Слава, – сказал Громов. – Так там и передай, если тебя слушают. И насчет отпусков тоже намекни, ладно?
Он встал, попрощался и выбрался из «Веника» на теплый влажный воздух. Дождь перестал, висел легкий туманец. Из бесчисленных арбатских заведений доносился шансон, почти неотличимый от блатского.
Почему я его не убил, подумал Громов, почему не убил сейчас? Ведь это несложно. Он рыхлый, толстый. Я мог бы крикнуть: ах, гадина, ты играешь в свои игры, пишешь свои пьесы, а у меня в роте в первый год поубивало двадцать лучших людей! И это только у меня, а сколько всего было! А у ЖД сколько?! Но я его не убил, потому что это ведь не он убил. Он такая же пешка в этой игре и так же играет свою роль до конца. Просто я выбрал солдатскую, но разве я поэтому лучше? Я никогда не согласился бы играть идеолога – но я пошел на бойню и убивал… Не он начал войну, и если теперь хочет замириться – пускай. Просто мне больше нечего будет делать. Прав был Волохов: Одиссей без Итаки.
– Если армию распустят, пойду в монастырь, – вслух сказал Громов. – Николай примет.
Глубоко вдохнул и пешком отправился в сторону Бородинского моста.
5
Он медленно шел по теплой ночной Москве. Господи, есть ли что-нибудь на свете грустнее московской ночи? Мы забыли смысл слова «грустный». Мы называем грустным и грозное, и страшное. Что-то случилось с нашим языком, мы забыли язык, на котором говорили, и выдумали другой, умудрялись даже писать на нем стихи, отлично понимая, что этим искусственным наречием выразить ничего нельзя… Где-то есть настоящие слова, слова, которыми говорят в Дегунине. Грустно – одно из таких слов. Оно не означает ничего грубого, ничего страшного. Это светлое, невыносимо острое чувство. Это чувство, что все уже было и ничего больше не будет; что это итог всякой жизни; что никому ничего не нужно. В переулках, где мы отлюбили, тишины стало больше и мглы. Постояли, пожили, побыли, разошлись за прямые углы. Сколько же лет он не вспоминал эту песню? И почему вспомнил ее теперь?
Надо было позвонить родителям. Домой не хотелось, хотелось бродить. Он набрал на мобильнике домашний номер.
– Я в центре.
– Осторожненько, – сказала мать. – Ты не забыл, что комендантский час? Патрули кругом.
– Да я ни одного патруля еще не видел.
– Это сейчас, а с полуночи уже нельзя.
– Я у Лузгина заночую, – соврал он.
– Ну хорошо. Утром приходи сразу. Осторожненько, – повторила мать.
Комендантский час, выругался Громов. Тоже мне. Человек приехал с фронта и не может погулять по ночной Москве. Плевал я на ваш комендантский час. Он спрятал мобильный и отправился по городу пешком.
Странно, что мысль о подложности этой войны не явилась ему раньше. Большой мальчик, мог бы и догадаться. Волохов предупреждал, что война договорная, – он все счел пьяным бредом. Родители еще в первый год писали ему, что кавказцы постепенно возвращаются. Беспощадно выселенные в первый год, после нескольких серьезных побоищ со скинхедами, они отъехали подозрительно недалеко и уже полгода спустя окопались в Подмосковье, а потом стали заезжать на московские рынки, и никто их уже не бил – все выдохлось. Москва страшно опухла, болезненно разрослась – окрестные колхозы выселили, застроили элитным жильем, Подмосковье начиналось теперь аж в Серпухове, но зато уж за ним тянулись пустьшные, безлюдные земли – в них-то и росли кавказские и цыганские поселки, своеобразный кавказский пояс вокруг города. На Кавказе, понятное дело, продолжались приграничные стычки, – но ведь Кавказ давно жил сам по себе, тамошние дела уже лет семь никого в Москве не волновали. Идея отдать ЖДам весь юг была по-своему иезуитской – кавказцы ЖДов не жаловали, а район был приграничный, трудный, наполовину заселенный дагестанцами; конечно, их решили стравить… Возьмут ли еще ЖДы эту территорию? А с другой стороны, что им останется? Каганата-то давно нет…
225 
