— Ты надумала остаться? — мягкий вопрос Ривер заставил меня застыть над стопкой чистых кухонных полотенец, которые я складывала.

Я открыла рот, чтобы ответить: «Нет, извините, никак не могу», но не смогла произнести ни слова.

Конечно, здешняя жизнь совсем не походила на каникулы, но если подумать, я не могла бы сказать, что нахожусь в постоянной агонии или как-то очень страдаю. Зато в Бостоне и в Лондоне я как раз была в агонии и страдала. Там я чувствовала, что умираю — если уже не умерла.

Ничего подобного здесь я не испытывала. Конечно, я продолжала постоянно думать о том, как там Инки и ребята, чем занимаются, скучают ли по мне или думать забыли о моем существовании. У меня никогда не было привычки пропадать и объявляться без предупреждения, как теперь. Конечно, мне доводилось спешно удирать из города, оставив записку типа: «Встретимся в Константинополе», но на этот раз я впервые попробовала исчезнуть с лица земли. Как они к этому отнеслись?

Мне вдруг стало холодно, и я поежилась.

Моя жизнь полностью переменилась. Разве я не этого хотела? Каждое утро я просыпалась в такую рань, что видела, как холодные космы рассвета ползут по вершине дальнего холма. Я заправляла постель (то есть накидывала на нее одеяло), одевалась и спускалась вниз. Иногда мое имя значилось в списке тех, кто помогает готовить завтрак. Иногда мне приходилось делать что-нибудь другое, например, собирать яйца, подметать крыльцо или накрывать на стол.

Каждое мое утро было занято работой; чаще всего я трудилась в паре с кем-нибудь из учителей или кем-то из продвинутых студентов: Дайсукой, Чарльзом или Рейчел.

Иногда они задавали мне вопросы, на которые я пыталась отвечать, а иногда болтали всякий вздор, и только позже я поняла, что таким образом мне ненавязчиво преподавался Важный жизненный урок № 47 или типа этого.

Теперь я перезнакомилась со всеми здешними обитателями: я знала, как их зовут, откуда они родом и как долго живут здесь.

Ветхому Джесу в действительности оказалось всего сто семьдесят три года. Однако он побывал в гораздо худших передрягах, чем я, и это была его пятая попытка удержаться здесь. Никогда еще я не видела, чтобы такой молодой человек выглядел настолько дряхлым — у юного Джеса были седые косматые волосы, испещренный красными прожилками нос и морщинистое лицо старика. Во время последних каникул «на воле» он пьяным сел за руль мотоцикла и сбил пешехода. Никто не погиб, но, по словам Джеса, на его плечи лег многотонный груз вины. Ему нужно было как следует разобраться в своей жизни. Как и мне.

Рейчел чаще всего была ужасно серьезна, но порой могла рассмешить до колик. Когда она рассказывала о своих похождениях в двадцатые годы прошлого века, мы все держались за животы от смеха.

Анна, еще одна преподавательница, наряду с Ривер, Солисом и Эшер, была веселой, улыбчивой и постоянно куда-то спешила. И еще она умела лечить наложением рук: она то и дело дотрагивалась до моей руки, мимоходом клала ладони кому-нибудь на плечи или растирала спину Ривер.

В конце концов я научилась не вздрагивать от ее неожиданных прикосновений. Анне было триста четыре года, а свой юный вид она обычно объясняла «чистым образом жизни», причем остальные преподаватели на это обычно фыркали, а сама Анна прыскала со смеху.

Веселая семейка, одно слово.

Лоренцо и Чарльз были довольно милыми и интересными ребятами. Честно признаться, я не старалась узнать их получше, поскольку не собиралась здесь задерживаться, однако они нисколько меня не бесили и вообще были славные. Лоренцо в самом деле оказался итальянцем — эффектный, черноволосый и синеглазый, с очаровательным римским профилем, словно сошедшим с античной мозаики. Он был ужасно шумным, ужасно эмоциональным и бурно выражал все свои чувства.

Чарльз был родом из Ирландии и до сих пор, как и большинство из нас, сохранил едва заметный родной акцент, хотя последние двести лет безвыездно прожил на американском юге. У него были ярко-рыжие волосы, зеленые глаза и золотые веснушки, а еще он был гей. Чарльз ухитрялся выглядеть нарядным и аккуратным даже когда полол сорняки или доил коров.

  47