24 
Мы тайком скандировали другие слова:
– То the corn-flakes of the United States of America, one ketchup, one…[10]
Вожатые окрестили нас болгарами – так они расслышали, когда мы знакомились. Впрочем, они отнеслись к нам очень хорошо и говорили, что рады видеть в своем лагере детей из восточного мира:
– Вам повезло – вы узнаете, что такое свободная страна!
У нас были разные занятия для хорошей и плохой погоды. К счастью, лето стояло жаркое, и мы по нескольку часов в день упражнялись в верховой езде. Если же шел дождь, нас учили ткать попонки в стиле апачей или плести ирокезские украшения.
Питер, преподаватель американского ткачества (так назывался этот предмет), был ко мне неравнодушен. Он пользовался каждым удобным случаем, чтобы показать мне, как лучше расположить бусинки в ожерелье сиу, и говорил влюбленным голосом:
– У тебя исконно болгарское лицо!
Я терпеливо объясняла ему, откуда я родом: из Бельгии, там пекут «спекюлос» и делают лучший в мире шоколад.
– А столица Болгарии – это София, да? – умиленно спрашивал он.
Я больше не возражала.
Питеру было тридцать пять лет, а мне девять. У него был сын моего возраста, Терри, который никогда со мной не заговаривал, и я с ним тоже. И вдруг однажды Питер попросил папу позволить мне переночевать у них дома, чтобы мы могли поиграть с его сыном. Папа согласился. Я ужасно удивилась: если Терри действительно хотел со мной дружить, он это очень здорово скрывал!
На другой день Питер повел меня к себе. На стенах в его домике висели апачские попоны, а его некрасивая, но добрая жена носила чейенские украшения. Я смотрела телевизор с Терри, но мы по-прежнему не перемолвились и словом.
Ужин был жутко невкусный. Гамбургеры с пеммиканом, приправленные какой-то пастой – не иначе как из сушеных пауков. В честь Болгарии подали йогурт, и Питер извинился за то, что он недостаточно исконный (его любимое словечко).
Потом меня отвели в большую спальню, где стояла одна кровать и больше ничего. Мне показалось странным, что меня не уложили вместе с Терри, но так было даже лучше. Я надела пижаму и легла.
И тут вошел Питер, неся в руках что-то большое, завернутое в материю. Он сел на кровать рядом со мной и торжественно снял тряпку с предмета, оказавшегося солдатской каской:
– Это каска моего отца.
Я вежливо осмотрела ее.
– Он погиб на войне, сражаясь за свободу вашей страны, – проговорил он, весь дрожа.
Я не осмелилась спросить, какую страну и какую войну он имеет в виду. Тупо молчала, пытаясь сообразить, как положено вести себя в подобных случаях.
Может, я должна сказать что-нибудь вроде: «Благодарю Соединенные Штаты за то, что эта страна послала вашего отца умирать за свободу моей несчастной родины»? Смешное, жалкое и оскорбительное для меня положение.
Но это было еще самое начало. Питер долго не отрывал глаз от отцовской каски, а потом вдруг разрыдался и обхватил меня руками, судорожно повторяя:
– I love you! I love you!
Он стискивал меня как сумасшедший. Я чуть не утыкалась носом в его плечо и морщилась – было как-то стыдно.
Это продолжалось довольно долго. Что надо отвечать, когда тебе говорят такое? Наверное, ничего.
Наконец он отпустил меня и снова уложил на подушку. А сам нагнулся, посмотрел мне в глаза и погладил по щеке. Лицо его было все в слезах. Кажется, он и правда любил меня, но мне хотелось сквозь землю провалиться. Я понимала, что он вроде бы не делает ничего плохого, но чувствовала себя ужасно неловко. Напыщенно, как на сцене, он поблагодарил меня «за то, что я была с ним рядом в эту минуту». Потом встал и вышел из комнаты.
Я осталась в полной растерянности и до утра не могла прийти в себя. Продолжения это не имело.
Кончилось лето, мы вернулись в Нью-Йорк.
Роман Инге с Клейтоном Ньюлином не продвинулся ни на йоту. Мама посоветовала ей взять инициативу в свои руки и первой заговорить с ним.
– Ни за что, – гордо отвечала девушка.
Я все время крутилась около нее, любила ее разглядывать. Она примеряла разные наряды перед зеркалом, а я давала им оценку. Еще немного, и Инге надела бы в прачечную вечернее платье.
Она спускалась туда, едва находилось хоть что-нибудь в стирку, и уверяла, что может угадать, когда и Клейтон Ньюлин направится в подвал. При виде его ее словно подменяли, у нее сразу застывало лицо.
He знаю, сколько раз мы ездили с Клейтоном Ньюлином в лифте. Это повторялось, как дурной сон: он, она и я в одной кабине. Она пожирала его глазами, он смотрел мимо, а я стояла рядом и ничего не могла сделать.
24 
