125 
Пока он ночью писал «Шмидта» — а рядом спал трехлетний сын,— жена отмечала Новый год в лефовском кругу. Утром Маяковский проводил ее с Лубянского проезда на Волхонку и поднялся поздравить Пастернака. Тот искренне ему обрадовался. Маяковский задержался ненадолго и вскоре простился. Был и тут свой символизм — 1927-й оказался для них годом если не полного разрыва, то во всяком случае расставания надолго.
Двадцать седьмой в биографии Пастернака — вообще один из переломных годов: наметились непримиримые расхождения с Цветаевой, совершился окончательный выход из ЛЕФа, осложнились отношениях с Асеевым. Зато окрепла дружба с Полонским и упрочилась известность; Пастернак начинал вытеснять Маяковского, перемещаться в центр литературной жизни. Ему исполнилось тридцать семь — возраст для поэта кризисный; и впрямь — первая его жизнь, связанная с футуризмом, как будто кончилась. Никакой больше расплывчатости, приблизительности, минимум импрессионизма — пришло время других установок. Исчерпывал себя и его первый брак.
В это время он уже авторитет в литературе, крупный и признанный; уже позволяет себе назначать гонорары не ниже чем по три рубля за строчку (собственно, едва ли не нижний предел для профессионального литератора,— но, уже зная советские издательские нравы, он считает долгом оговорить это с самого начала). «Девятьсот пятый год», опубликованный в 1927 году, и особенно «Шмидт» делают Пастернака героем дня. К десятилетию революции он опубликовал стихи «К Октябрьской годовщине», которые датировал потом в сборниках 1925-м — вероятно, потому, что не желал юбилейных соотнесений. «Стихов об Октябре к юбилею я не собирался вообще писать»,— пишет он редактору альманаха «Земля и фабрика» Сергею Обрадовичу.
Стихи эти в сравнении с «октябрьской поэмой» Маяковского «Хорошо» выигрывают в изобразительной силе и проигрывают в темпераменте. Для Маяковского революция — длящаяся реальность, для Пастернака — нечто безусловно прошедшее:
- Ненастье настилает скаты,
- Гремит железом пласт о пласт,
- Свергает власти, рвет плакаты,
- Натравливает класс на класс.
- Костры. Пикеты. Мгла. Поэты
- Уже печатают тюки
- Стихов потомкам на пакеты
- И нам под кету и пайки.
- . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
- Да, это то, за что боролись.
- У них в руках — метеорит.
- И будь он даже пуст, как полюс,
- Спасибо им, что он открыт.
(Проговорка, однако, характерная: «пуст, как полюс», мир действительно стал почти сразу после того, как улеглась стихия, вспомним полярный антураж «Разрыва» и «Высокой болезни».)
- Однажды мы гостили в сфере
- Преданий. Нас перевели
- На четверть круга против зверя.
- Мы — первая любовь земли.
За всем пафосом последнего четверостишия, однако, ясно слышится: однажды мы гостили… да, погостили, но теперь это окончилось бесповоротно. Как первая любовь, редко бывающая счастливой.
Стихотворение «Когда смертельный треск сосны скрипучей…» — этапное для Пастернака, но никогда при жизни не перепечатывавшееся,— написано в том же двадцать седьмом. Оно появилось в январском номере «Нового мира» за 1928 год. Сын поэта интерпретирует его как предупреждение о терроре,— стихи темные, по-пастернаковски скрытные, но при внимательном чтении шифровка прозрачна:
- Когда смертельный треск сосны скрипучей
- Всей рощей погребает перегной,
- История, нерубленою пущей
- Иных дерев встаешь ты предо мной.
- Веками спит плетенье мелких нервов,
- Но раз в столетье или два и тут
- Стреляют дичь и ловят браконьеров
- И с топором порубщика ведут.
- Тогда, возней лозин глуша окрестность.
- Над чащей начинает возникать
- Служилая и страшная телесность,
- Медаль и деревяшка лесника.
- Трещат шаги комплекции солидной,
- И озаренный лес встает от дрем,
- Над ним плывет улыбка инвалида
- Мясистых щек китайским фонарем.
- Не радоваться нам, кричать бы на крик.
- Мы заревом любуемся, а он,
- Он просто краской хвачен, как подагрик,
- И ярок тем, что мертв, как лампион.
Это стихотворение он послал и Цветаевой. Постоянный читатель легко обнаружит все подсказки — лесник только кажется «красным», на самом деле это нездоровая краснота «мясистых щек», и «государства истукан» является в образе «служилой и страшной телесности». Важно тут, впрочем, то, что лесник ловит именно браконьера, тайного порубщика, то есть осуществляет вроде как благое дело,— но «не радоваться нам, кричать бы на крик», потому что сам этот лесник — явление мертвое и грозное, и не поздоровится не только порубщикам, а и обычным дачникам. «Шаги комплекции солидной» были уже слышны вовсю.
125 
